Эрфуртское свидание - [5]

Ланн был вдобавок одним из его столь немногочисленных личных друзей. Ему одному разрешено было остаться с императором на «ты». В 1809 году в сражении при Эсслинге этот маршал, герцог Монтебелло был смертельно ранен, австрийское ядро раздробило ему ноги. Историки сообщают, что Наполеон при известии об этом прослезился. (Сам он на острове Св. Елены говорил, что никогда не плакал в жизни и что не заплакал бы даже узнав о смерти своего сына, которого нежно любил.) Сопровождавший по своей должности императора человек утверждал, что слышал из соседней комнаты последний разговор Наполеона с умиравшим маршалом. Ланн будто бы перечислил свои боевые заслуги и затем сказал: «Это я говорю не для того, чтобы ты помнил о моей семье. Мне незачем напоминать о моей жене и детях. Ты о них все равно позаботишься, так как я умираю ради тебя, и твоя слава этого требует... Но твое честолюбие ненасытно. Оно тебя погубит. Без необходимости и без счета ты жертвуешь самыми преданными тебе людьми, а когда они умирают, ты о них и не жалеешь. Вокруг тебя только льстецы, я не вижу ни одного друга, который посмел бы тебе сказать правду. Тебя предадут. Тебя бросят. Поспеши кончить войну, этого хотят все... Прости правду умирающему. Я люблю тебя...»

Может быть, очевидец и присочинил{2}. Но слова, приписанные им Ланну, выражали мнение и почти всей Франции, и почти всех маршалов. Виктор де Брой в своих воспоминаниях рассказывает, что в Вене после Ваграмской победы французские маршалы страстно мечтали о мире и в тесном кругу проклинали императора.

Петр Толстой всего этого знать не мог, но освещал царю положение, в общем, правильно. Он ненавидел Наполеона и не прощал ему Аустерлица и Фридланда. Вдобавок в нем прочно сидел аристократ. Первое сообщение о том, что этот корсиканец хочет жениться на сестре русского царя, вызвало в нем полное изумление (stupeur): до чего дожили!

Военную партию, в сущности, составлял сам Наполеон, да и то не всегда. В светлые свои минуты он находил, что воевать дальше слишком опасно, что подчинить себе весь мир трудно. Риск очень велик. Не лучше ли отказаться от новых войн? Не достаточно ж власти над половиной Европы? А если уж воевать, то, быть может, не со всеми? Иногда почти решал Россию не трогать, с Англией помириться, а ограничиться Францией, Италией, всеми немецкими землями, маленькими странами и Испанией. Именно в этих пределах (кроме Испании) теперь, через полтораста лет, замышляется европейская Федерация.

Губило Европу то, что Наполеон считал очень непрочным и положение в других странах. В этом он тоже не очень ошибался. Выиграли в исторической лотерее его враги, но мог выиграть и он. Да и когда же бывало иначе в эпоху великих войн? Однако гроза надвигалась уж очень страшная. Хоть и далеко не столь страшная, как та, которая, быть может, ждет наше счастливое поколение. Смешно и глупо было бы сравнивать с Наполеоном нынешних московских властителей. Но, вероятно, очень колеблются и они. Когда-нибудь прочтем в мемуарах.

III

Чрезвычайно непрочным было положение и в России. Опасности революции не было, но дворцовый переворот был вполне возможен.

В Петербурге и военные, и сановники, и даже царская семья счетам Тильзитский мир худшим позором, чем проигранные сражения под Аустерлицем и под Фридландом. Не только за границей возмущались дружбой и союзом царя с Наполеоном (шведский король Густав IV вернул Александру I знаки ордена Андрея Первозванного, сказав, что не желает носить орден, пожалованный Бонапарту). Так же были настроены и русские вельможи. Гр. С. Р. Воронцов предлагал, чтобы сановники, подписавшие Тильзитский мир, совершим въезд в Петербург на ослах. Вот что пишет биограф Александра I генерал Н. К. Шильдер: «Враждебное отношение, с которым относились в России к союзу с Наполеоном, привело к странному явлению: наступательная война против шведов, этих старинных врагов империи, была громко осуждаема всеми русскими, и успехи наших войск почитались бесславием. Современникам эти событий казалось, что Александр вооружился против слабого соседа и к тому же близкого родственника во исполнение не своей собственной, а чужой воли, исходившей от ненавистного завоевателя и притеснителя народов; в новом приобретении (Финляндия) усматривали одно только беззаконное насилие».

Иностранные наблюдатели сообщали и не то. «Вообще, неудовольствие против императора все нарастает, - доносил граф Стодинг, - и на этот счет говорят такие вещи, что страшно слушать». Альбер Сорель в своем знаменитом труде уточняет, какие именно вещи. Если еще недавно один русский богач объявил, что потратил двести тысяч рублей на организацию убийства Наполеона (думаю, что это неверно. - М. А.), то теперь в Петербурге уже говорим и об убийстве царя. Об этом будто бы подумывал недавний близкий друг Александра I Новосильцев. Еще незадолго до того вел. кн. Константин Павлович писал своему брату, что он должен помнить об участи их отца. Теперь «снова стали произноситься слова, слышавшиеся перед убийством Павла: «Разве у вас больше нет Паленов, Зубовых, Беннигсенов?»