Еретик - [110]

— А вот Симон — Бог! — закричал Кифа. — Знай, император, ты распинаешь Спасителя! Имеющий уши да услышит! Все вы распинаете Бога!

И его руки и ноги тут же начали привязывать, чтобы не мешал забивать гвозди.

— Я невиновен! — громко и внятно предупредил Кифа. — Это вы прокляты! Вы все!

Но его никто не слушал, и Кифа, чтобы не видеть жутких приготовлений, зажмурил глаза и замер. Бога — на соседнем кресте — тоже вот-вот должны были распять. Но Кифа не был в этом повинен, — просто пророчества сбывались. В конце концов, чья-то кровь должна была пролиться во имя Спасения!

Загремело железо, и чем-то глубоко внутри Кифа вдруг ясно-ясно увидел, как его слово — прямо сейчас — становится делом. Ибо, как только Бога распнут, все они станут Ему должны, — как никому другому.

«И Спасение обернется долговой ямой… нет, не ямой — пропастью!»

— Готово, — распрямился привязавший ноги руки солдат. — Можно прибивать.

Кифа стиснул зубы и заставил себя открыть глаза. Он знал, что происходит с теми, на ком висит неоплатный долг. Порядок их падения уже много дней звучал в его голове четко и ясно: сначала они хорохорятся, затем строят из себя святош, начиная винить в том, что совесть болит, всех, кроме себя, и, в конце концов, обращают свой гнев против того, кому должны.

— Вам никогда не расплатиться за Спасение, — выдавил Кифа.

— Что? — наклонился над ним солдат.

Кифа истерично рассмеялся. Он знал будущее. И это знание звучало в его ушах все последние дни. Когда «Спасенные» истребят евреев и аравитян — всех, кто не спасал себя чужой кровью, всех, кто для них, как живой укор совести, они доберутся и до первопричины. И неизбежно кончат мятежом против каждого слова Христа.

Но пока это не случилось, все это время, века и века, они будут искать спасения в его, Кифиной Церкви, погрязая в долги все глубже и глубже — с каждой испитой ложкой чужой крови. И только его, Кифу, нотариуса при чужих долгах, ключника при чужой казне обвинить будет не в чем.

По сути, он останется единственным по-настоящему Спасенным, по-настоящему свободным от всех и вся человеком во Вселенной.

Кифа почуял чуть выше запястья прикосновение раскаленного солнцем металла гвоздя и сжался в комок.

— Вы убиваете Спасителя…

По сути, именно он, своими Писаниями объявивший людям нотариальные условия Спасения от мести Господа, и являлся Спасителем человека.

* * *

Когда зашедшегося визгом Кифу начали прибивать, к Нерону подъехал Мартин.

— Он лжет, император. Симон обычный сумасшедший.

— Ошибаешься, Мартин, — усмехнулся Нерон. — Знай, сегодня мы убьем именно Бога.

Священник опешил.

— Но если ты так в этом уверен, то зачем это делаешь?

Нерон загадочно улыбнулся и глянул в небо. Комета висела точно в зените.

— Бог должен умереть на кресте, — таковы пророчества.

— А все-таки… — не отступал Мартин. — Тебе-то какой прок?

— Убей суку, вся стая развалится, — тихо произнес император, — убей хозяина мира, и мир ляжет к твоим ногам…

Священник растерянно моргнул, и Нерон рассмеялся, правда, как-то невесело.

— Да, да, Мартин. Только по-настоящему масштабным убийством можно запугать человека по-настоящему. И только тогда можно построить действительно великую державу. Державу, которая сама — Бог.

* * *

Симон смотрел, как прибивают визжащего от боли и ужаса кастрата, равнодушно. Его отбитые органы — там, внутри — болели не меньше, но он удерживал себя от крика — чтобы сохранять ясность ума. Сейчас, когда презренное человеческое тело быстро погибало, он должен был успеть понять главное. Поэтому он думал.

«Что внизу, то и наверху…» — сказал Джабраил, а значит, всякое действие здесь в точности отразится на небесах. И наоборот.

Сотри землю в порошок, и это обернется катастрофой и для небес. Примени к людям силу, и созданный по образу и подобию Божьему человек, мгновенно переймет и эту манеру, и кровью будет залито все, докуда дотянется любой из потомков Адама.

Божье наказание лишь усугубляло ужас бытия.

«И что мне остается? Любовь?»

Именно с таким посылом должен был прийти в мир его Сын. Но люди затоптали уже беременную их Спасителем Царицу Цариц, и послание Любви и Прощения так и повисло в Нигде и Никогда.

Симона подняли и протащили к огромному Т-образному кресту. Уложили на спину, и над ним склонился Нерон.

— Ты упал, Симон, — со смешанным выражением страха, вины и удовлетворения на лице произнес он, — в глазах закона ты — самозванец.

Симон видел его насквозь.

— Падение ничего не значит, Нерон, — тихо отозвался он. — Так же, как и мой полет. Да, и летал я не для людей, а для себя.

— И что ты себе доказал? — глотнул Нерон.

Симон слабо улыбнулся. Он только что понял, почему Джабраил не ответил на последний вопрос: «Кто я?». «Тот Который» не имел имени. Поэтому Джабраил мог ответить лишь молчанием.

— Я — Бог, — тихо ответил он. — Всемогущий и необъяснимый. И все это происходит по моей воле. Не по твоей.

Лицо Нерона застыло и пожелтело.

— Тогда почему ты выбрал смерть? Неужели ты, подобно Митре или Иисусу, решил отдать нам для спасительного причастия, свою жертвенную кровь?

Симон замер. Да, Отец мог заменить Сына Своего на кресте. Отец и Сын едины. Любой отец поступил бы так. Но, вот беда, человек уже принес в жертву многих, очень многих, а Спасение так и не наступило.