Эпопея любви - [38]

— Ничего! Ни он, ни кто-нибудь другой…

Маршал вздохнул с облегчением, он так перепугался, что не обратил внимания на то, что Пардальян обвинил его в предательстве. Но через несколько мгновений к Анри де Монморанси вернулось обычное хладнокровие. Он направился было к двери, за которой стоял Ортес с солдатами, но внезапно передумал и повернулся к Пардальяну.

— Послушайте, — резко сказал Данвиль, — предлагаю вам мир.

Пардальян встал, вежливо поклонился и спросил:

— Ваши условия, монсеньер?

— Самые простые — перестаньте мешать мне, вы и ваш сын можете покинуть Париж и уехать, куда вам вздумается, хоть к черту, хоть к дьяволу. Я дам вам лошадей, к седлу каждого коня будет приторочена сумка с двумя тысячами экю.

Пардальян склонил голову и, казалось, глубоко задумался.

— Подумайте хорошенько, — продолжал маршал. — Вы сохранили мою тайну, и я вас уважаю. На вашем месте другие давно бы предали меня. Вы оскорбили меня — я это прощаю, вы предали меня — я вычеркну это из памяти. Я даже готов забыть о том, что вы проникли в мой дворец, собираясь убить меня. Вам и вашему сыну я желаю только добра. С этой минуты мы не враги, но и не друзья. Вы для меня как бы посторонний, точнее, военнопленный. Вы сильны и храбры, но вам не устоять против солдат с аркебузами, алебардами, шпагами… Вы в ловушке и сбежать не сможете. Я держу вас в руках, мой друг! Соглашайтесь на мое предложение, и вы свободны!

— Допустим, я соглашусь, — ответил после долгого молчания Пардальян-старший, — что тогда предпримете вы, монсеньер? Вы недоверчивы, вряд ли вы распахнете двери своего дворца, услышав лишь мои обещания…

В глазах маршала де Данвиля вспыхнул огонек радости.

— Я приму лишь самые необходимые меры предосторожности. Вы напишете письмо сыну, письмо достаточно убедительное для того, чтобы он прибыл сюда, во дворец. Мой человек доставит шевалье ваше послание, и, когда ваш сын придет сюда, вы оба дадите мне слово не возвращаться в Париж в течение трех месяцев. Я провожу вас с охраной до тех ворот Парижа, которые вы мне назовете, и пожелаю вам доброго пути. Вы согласны? — взволнованно спросил Данвиль.

— Конечно, монсеньер. С радостью и с благодарностью.

— Тогда пишите письмо! — воскликнул маршал.

Он бросился к шкафу, достал чернила и бумагу. Но Пардальян не спешил приняться за письмо.

— Еще одно, монсеньер, — произнес он. — Я-то согласен, но ведь обещать могу только за себя.

— Ничего, ничего! Пишите, а я берусь убедить шевалье!

— Минутку, монсеньер! Я своего сына знаю: вы и представить не можете, как он подозрителен. Он мне не доверяет, сам себе не доверяет, опасается даже собственной тени. Сколько раз, монсеньер, мне приходилось краснеть из-за его излишней недоверчивости. Ну, я-то сам, конечно, безгранично верю обещаниям такого человека, как вы…

— Что вы имеете в виду? — возмутился маршал.

— Только то, монсеньер, что, прочитав мое письмо, шевалье де Пардальян воскликнет: «Как! Мой отец в плену у маршала де Данвиля и хочет, чтоб и я отправился к маршалу! Пишет, что заключил мир с монсеньером… Да быть такого не может! Батюшка, видно, с ума спятил! Забыл, что Данвиль злодей и предатель! (Это мой сын так сказал бы.) Забыл, сколь коварен маршал де Данвиль!.. Да все это шито белыми нитками: ясно, что он хочет убить нас обоих. Но я молод и хочу жить. А вы, батюшка, достаточно пожили и можете умирать без меня, раз уж сделали глупость и сунулись прямо волку в пасть!»

Вот, что скажет шевалье, прочтя мое письмо! Я, словно наяву, слышу, как он рассмеется…

— Отказываетесь писать? — процедил сквозь зубы Данвиль.

— А это все равно ничего не даст, монсеньер. И еще… Предположим невозможное — мой сын приходит сюда. Знаете, что произойдет?

— И что же?

— Шевалье не только недоверчив, он еще и упрямец, каких мало. Тут он похож на вас. Он вбил себе в голову, что должен вырвать из ваших когтей госпожу де Пьенн, ее дочь, а заодно и вашего брата. И от своих намерений шевалье не откажется никогда. Понимаете, монсеньер, я-то с благодарностью принимаю ваше благородное предложение… но шевалье… Знаете, что он вам сказал бы?

Пардальян-старший выпрямился и встал, гордо положив руку на эфес шпаги.

— Он вам сказал бы так, монсеньер: «Как! Мой отец и вы, герцог, осмеливаетесь предложить мне подобную низость! Это мерзко, господа! И всего за четыре тысячи экю и за двух коней в золотой сбруе? Да предложи вы мне за это четыре тысячи мешков по четыре тысячи экю в каждом, и тогда я счел бы подобное оскорбление смертельным! Неужели кто-то мог подумать, что шевалье де Пардальян продаст свою шпагу, по примеру отца бросит двух несчастных женщин, которых поклялся спасти. Неужели кому-то пришло в голову, что шевалье де Пардальян струсит? Нет, батюшка, я с гневом отвергаю ваше оскорбительное предложение. Вспомните, что в основе человеческого достоинства всегда лежит самоуважение, пусть позор от предложенной мне сделки падет не на вас, а только на маршала де Данвиля — ему не привыкать к вероломству и предательству!»

— Мерзавец! — прорычал Анри де Монморанси.

— Одно слово, монсеньер, только одно! У шевалье есть еще один недостаток, вдобавок к тем, что я уже перечислил: он любит меня таким, каков я есть. Если он сегодня на рассвете не встретится со мной (а ему известно, что я пошел к вам), боюсь, что моему сыну взбредет в голову пойти в Лувр и рассказать, как вы с Гизами готовитесь убить короля… Конечно, шевалье не выносит доносчиков и, может, после этого ему придется покончить с собой.