Эпоха сериалов. Как шедевры малого экрана изменили наш мир - [20]

Этот вопрос заинтересовал меня задолго до того, как зародилась идея книги, до выхода «Шерлока» или «Доктора Хауса». Читая разнообразную литературу, я обратила внимание на то, что в европейской (как и в русской) прозе конца XVIII – начала XIX века доктора:

а) как правило, не лечат;

б) обращение «доктор» часто замещает #имя собственное;

в) редко бывают главными героями, но тем не менее оказываются на поворотных точках повествования;

г) обладают особыми знаниями и умениями, вплоть до явной магии и чародейства;

д) как правило, одиноки или крайне несчастливы в любви и семейных отношениях.

Много лет я подбиралась к этой теме с разных сторон – от студенческих изысканий, основанных на центральных произведениях русской литературы (таких, как «Герой нашего времени» или же «Отцы и дети»), до более развернутых, рассматривающих уже массовую литературу 1820-1850-х годов. Литературоведческие исследования дополнялись историческими – каким был статус врачей в обществе того времени, когда была разрешена частная медицинская практика, где получали медицинское образование и т. д. В результате к моменту, когда мы заинтересовались «Доктором Хаусом», я находилась в процессе работы над диссертацией, посвященной теме медицинского дискурса в русском романтизме¹. И с того момента эти две работы шли параллельно, подпитывая и дополняя друг друга.

С точки зрения современного человека сам факт того, что докторов постоянно сдвигали на окраины сюжета, кажется полным абсурдом – сейчас медицинская профессия весьма уважаема и престижна (в одной из серий «Доктора Хауса» Хаус застает своего друга Уилсона за тем, что тот вырезает купоны из газет. «Ты что? – спрашивает он его, – у тебя же шестизначная зарплата!»). Так было не всегда, и хотя врачи, обслуживавшие королевский двор и высокопоставленных государственных деятелей, вели роскошную жизнь, рядовые представители этой профессии зачастую бедствовали и прилагали огромные усилия для того, чтобы выжить («Казалось, мне суждено было ничего не добиться в своей профессии»²,– пишет Сэмюэл Уоррен, рассказывая о злоключениях молодого врача). И в довершение всего, к врачам нередко относились с некоторой брезгливостью и страхом – медицина представлялась «нечистой» в глазах обывателя («Он смотрел в глаза, которые видели это, касался руки, которая притрагивалась к мертвецу» – так реагирует юноша на рассказ врача о смерти поэта³).

Писатели осмысляют это отторжение, боязнь, неприятие медицинской профессии по-разному, от откровенного фарса, включающего в себя «длинную череду шарлатанов и гротескных лекарей, начиная елизаветинской драмой и кончая доктором Слопом из Лоренса Стерна»⁴, до зловещей фигуры черного, демонического доктора, персонажа готического романа и #романтической новеллы. Одним из произведений, вдохновивших меня на изучение места врачей в литературе, стала повесть Альфреда Виньи «Стелло» (1832), построенная в форме беседы юноши Стелло и «Черного доктора». Чтобы отвлечь Стелло от тоски и сплина, доктор рассказывает ему истории гибели трех поэтов – Чаттертона, Жильбера и Андре Шенье в разные эпохи (от последних лет монархии до террора французской революции). Сразу бросается в глаза несколько вещей – присутствие (но не участие) доктора в различных исторических событиях; его подчеркнутая холодность («Доктор остался холоден, как статуя царя зимой в Санкт-Петербурге»; «– А Китти Белл? Что стало с Китти? – осведомился Стелло, заглядывая в холодные глаза Черного доктора») и одновременно яркость и гениальность («На мгновение Стелло показалось, что с ним говорит сама мудрость»). Доктор явно занимает «пограничное» положение – не случайно ему п ре д оста в л я ется говорить именно о предсмертном состоянии героев его новелл. В его прозвище и полном отсутствии имени отражена демоничность – доктор принадлежит ночи (отсюда его черное облачение), а в финале, на рассвете, исчезает. Впрочем, и сам Стелло также оказывается не вполне реальным:

Кто этот Стелло? Кто этот Черный доктор?

Тоже не знаю.

Не походит ли Стелло на что-то вроде чувства, а Черный доктор – на что-то вроде суждения?

Я знаю одно: если бы мое сердце и разум обсуждали друг с другом тот же вопрос, они говорили бы то же самое⁵.

В «Стелло» отчетливо выявляются личностные черты и особенности взаимоотношений, которые потом станут каноническими для всех шерлокианских пар: сочетание сердца и разума; холодность, гениальность и проницательность доктора – и теплота и чувствительность Стелло. Конечно же свойства Черного доктора отойдут к Шерлоку Холмсу, в то время как доктор Уотсон займет место Стелло – слушателя, свидетеля, человека.

Как же получилось, что доктор Белл превратился в сыщика Холмса, а доктор Уотсон отошел на второй план? Биографические обстоятельства этого превращения хорошо известны, но для этой книги гораздо важнее типология образа, давшего начало нашему герою. И тут следует указать два важных обстоятельства, сопровождающих вымышленных докторов. Первое – это уже упоминавшееся ранее недоверие к доктору как герою литературного произведения, характерное для викторианской эпохи. В статье, посвященной доктору Лидгейту, герою романа «Миддлмарч», обозначена веха, когда докторам становится наконец позволительно быть не только на вторых ролях – и это 1871 год, когда был опубликован этот роман Джордж Элиот. Автор статьи справедливо задается вопросом – «Почему же врач в качестве главного героя не появляется в британской литературе до 1871 года, так что когда нам на обеде у мистера Брука представляют молодого хирурга Терциуса Лидгейта, нам он так же внове, как и леди Четтам? В этот век научного и медицинского прогресса мы вполне могли бы ожидать, что встретимся раньше с героем-врачом»