Эпоха крайностей. Короткий двадцатый век (1914–1991) - [54]

Существовало три рода сил, свергавших либерально-демократические режимы, не считая более традиционной для Латинской Америки формы военных переворотов, приводивших к власти диктаторов, или каудильо, изначально не имевших определенной политической окраски. По существу эти силы были реакцией на свержение старого социального строя в 1917–1920 годах и всегда были направлены против социальной революции. Все они были авторитарными и враждебно относились к либеральным политическим институтам, правда иногда исходя из прагматических, а не из принципиальных соображений. Старомодные реакционеры могли запретить некоторые партии, особенно коммунистические, однако не все. После свержения недолговечной Венгерской советской республики в 1919 году адмирал Хорти, глава того, что он называл венгерским королевством, хотя оно больше не имело ни короля, ни военно-морского флота, управлял авторитарным государством, оставшимся парламентским (но не демократическим) в прежнем олигархическом духе восемнадцатого века. Все эти режимы стремились поддерживать военных и поощрять полицию или другие формирования, способные осуществлять физическое подавление, поскольку они были главным оплотом власти, ее защитой в случае попытки свержения. Правые обычно и приходили к власти при поддержке этих сил. Кроме того, такие режимы тяготели к национализму, отчасти из‐за недовольства политикой иностранных государств, проигранными войнами или прогнившими империями, отчасти оттого, что размахивание национальным флагом обещало власти легитимность и популярность. Однако были и другие примеры.

Старомодные сторонники авторитарной власти и консерваторы – адмирал Хорти, маршал Маннергейм (победитель в гражданской войне белых против красных во вновь обретшей независимость Финляндии), освободитель Польши, полковник, а впоследствии маршал Пилсудский, король Александр, вначале глава Сербии, а затем заново объединившейся Югославии, и генерал Франсиско Франко, пришедший к власти в Испании, – не имели никакой определенной политической программы, кроме антикоммунизма и предрассудков, традиционных для представителей этого класса. Они могли оказаться союзниками гитлеровской Германии и фашистских движений в своих собственных странах, но только потому, что в сложившихся обстоятельствах этот альянс правых сил считался естественным. Конечно, национальные интересы могли противоречить этому союзу. Уинстон Черчилль, в этот период являвшийся убежденным крайним правым тори, хотя и в не совсем традиционном смысле, выражал некоторые симпатии к Италии Муссолини и не мог заставить себя помогать Испанской Республике против сил генерала Франко, но когда немецкая угроза нависла над Великобританией, он превратился в сторонника международного антифашистского союза. С другой стороны, подобные реакционеры-традиционалисты нередко противостояли фашистским движениям в своих собственных странах, зачастую имея при этом значительную поддержку народных масс.

Вторая ветвь правых сил произвела на свет так называемый “органический этатизм” (Linz, 1975, p. 277, 306–313) – консервативные режимы, не столько защищавшие традиционный порядок, сколько сознательно воссоздававшие его принципы для противостояния как либеральному индивидуализму, так и притязаниям рабочего класса и социалистов. За ними стояла идеологическая ностальгия по воображаемому средневековому феодальному обществу, в котором признавалось существование классов и экономических групп, но не было угрозы классовой борьбы. Это достигалось благодаря сознательному принятию социальной иерархии и признанию того, что каждая социальная группа или сословие играют свою роль в состоящем из них органическом обществе, признанном коллективным организмом. В результате возникали всевозможные виды “корпоративистских” теорий, заменявших либеральную демократию на объединения по экономическим и профессиональным интересам. Иногда они называли себя “органической” демократией, которая якобы лучше настоящей, но на самом деле были неизменно связаны с авторитарным режимом и сильным государством, управлявшимся, как правило, бюрократами и технократами. Такой режим неизбежно ограничивал или даже упразднял выборную демократию, заменяя ее “демократией с корпоративными поправками”, по выражению венгерского премьера, графа Бетлена (Ranki, 1971). Наиболее яркие примеры таких корпоративных государств являли собой некоторые католические страны, например Португалия времен профессора Оливейры Салазара (1927–1974), Австрия после уничтожения демократии и до вторжения Гитлера (1934–1938) и, до некоторой степени, франкистская Испания.

И все‐таки, даже если происхождение и идеи реакционных режимов такого рода были старше фашизма и порой весьма отличались от него, их не разделяла четкая грань, поскольку у них были одни и те же враги и в основном те же цели. Так, римско-католическая церковь, глубоко и непоколебимо реакционная в полном соответствии с духом Первого Ватиканского собора 1870 года, не являлась фашистской. В действительности благодаря своей враждебности именно к светским государствам с тоталитарными притязаниями она должна была быть оппозиционной фашизму. Однако именно доктрина “корпоративного государства”, наиболее полно воплощенная в католических странах, была в значительной степени взята на вооружение и разработана итальянскими фашистами, хотя католическая традиция была лишь одним из их источников. Эти режимы иногда называли “клерикальным фашизмом”. В католических странах фашизм мог возникнуть прямо из консервативного направления католицизма, как в движении “рексистов” Леона Дегреля в Бельгии. Часто отмечалась двойственность отношения церкви к гитлеровскому расизму, однако гораздо реже упоминалось о значительной помощи, которую после войны оказывали лица, принадлежавшие к церкви и часто занимавшие в ней важные посты, беглым нацистам и фашистам различного толка, включая многих обвиняемых в тяжких военных преступлениях. Не только со старомодными реакционерами, но и с фашистами католическую церковь связывала общая ненависть к Просвещению восемнадцатого века, французской революции и ко всему тому, что, по ее мнению, являлось их следствием: демократии, либерализму и, конечно, больше всего к “безбожному коммунизму”.