Эпоха крайностей. Короткий двадцатый век (1914–1991) - [35]

Обратимся к истории молодой немецкой пары, встретившейся благодаря баварской революции 1919 года, – Ольги Бенарио, дочери процветающего мюнхенского адвоката, и Отто Брауна, школьного учителя. Впоследствии Ольге довелось участвовать в подготовке революции в Западном полушарии, работая вместе с Луисом Карлосом Престесом (за которого она фиктивно вышла замуж), организатором долгого похода повстанцев через бразильскую сельву, убедившим Москву оказать поддержку восстанию в Бразилии в 1935 году. Восстание было подавлено, и бразильские власти депортировали Ольгу в гитлеровскую Германию, где в конце концов она погибла в концлагере. Тем временем Отто, которому повезло больше, отправился совершать революцию на Восток в качестве военного эксперта Коминтерна в Китае и, как оказалось, стал единственным белым, принимавшим участие в знаменитом Великом походе китайских коммунистов (пережитый опыт разочаровал его в Мао). После этого он работал в Москве, а затем вернулся к себе на родину в Германию, к тому времени ставшую ГДР. Когда еще, кроме первой половины двадцатого века, жизнь людей могла сложиться подобным образом?

Итак, в послереволюционном поколении большевизм либо поглотил все остальные общественно-революционные движения, либо вытеснил их на периферию. До 1914 года во многих странах анархизм являлся гораздо более действенной революционной идеологией, чем марксизм. За пределами Восточной Европы Маркс рассматривался скорее как духовный наставник массовых партий, чей неизбежный, но отнюдь не революционный приход к власти он предсказал. К тридцатым годам двадцатого века анархизм перестал быть важной политической силой даже в Латинской Америке, где красно-черное знамя всегда вдохновляло большее число борцов, чем красное. (В Испании анархизм был уничтожен в результате гражданской войны, что оказалось на руку коммунистам, до этого обладавшим незначительным влиянием.) Революционные группы, существовавшие отдельно от советской компартии, с тех пор считали Ленина и Октябрьскую революцию своими духовными ориентирами и, как правило, возглавлялись бывшими деятелями Коминтерна, отколовшимися или изгнанными оттуда во время охоты на еретиков, нараставшей с тех пор, как Сталин захватил власть над советской коммунистической партией и Интернационалом. Немногие из этих отколовшихся центров достигли каких‐либо политических успехов. Самый авторитетный и знаменитый из еретиков, изгнанник Лев Троцкий – один из лидеров Октябрьской революции и создатель Красной армии, потерпел полное поражение в своих практических начинаниях. Его Четвертый интернационал, собиравшийся конкурировать со сталинским Третьим интернационалом, не играл фактически никакой роли. Когда в 1940 году он был убит по приказу Сталина в своем мексиканском изгнании, его политическое влияние было очень незначительным.

Одним словом, быть революционером все больше означало быть последователем Ленина и Октябрьской революции и почти обязательно – членом или сторонником какой‐нибудь промосковской коммунистической партии, особенно когда после победы Гитлера в Германии эти партии поддержали политику объединения против фашизма, которая позволила им выйти из сектантской изоляции и завоевать массовую поддержку не только рабочих, но и интеллигенции (см. главу 5). Молодежь, жаждавшая свержения капитализма, прониклась крайними коммунистическими убеждениями и приветствовала международное движение, руководимое Москвой. Марксизм, возрожденный Октябрем в качестве революционной идеологии, теперь воспринимался исключительно в интерпретации московского Института марксизма-ленинизма, ставшего международным центром распространения этой теории. Больше никто не предлагал теорий, объясняющих мировые процессы, и не пытался, а главное, не был в состоянии изменить их. Такое положение дел сохранялось до 1956 года, когда разложение сталинской идеологии в СССР и упадок промосковского международного коммунистического движения вовлекли в общественную жизнь некогда оттесненных на обочину мыслителей, традиции и организации левого движения. Но даже после этого они продолжали существовать в гигантской тени Октября. Хотя каждый, кто обладал минимальным знанием истории идеологии, мог обнаружить идеи Бакунина и даже Нечаева, а не Маркса у радикально настроенных студентов в 1968 году и позже, это не привело к сколько‐нибудь заметному возрождению анархистских теорий и движений. Напротив, 1968 год породил повальную моду на марксистскую теорию (как правило, в версиях, которые изумили бы самого Маркса) и множество различных марксистско-ленинских сект и групп, объединившихся на основе критики Москвы и старых коммунистических партий как недостаточно революционных и ленинских.

Парадоксально, что установление фактически полного контроля над революционным движением произошло в тот момент, когда Коминтерн явно отошел от своей первоначальной революционной стратегии 1917–1923 годов или, скорее, наметил стратегию захвата власти, совершенно противоположную той, которой он придерживался в 1917 году (см. главу 5). Начиная с 1935 года левая критика была полна обвинений в том, что руководимые Москвой движения упустили, отвергли, более того, предали возможность совершить революцию, потому что Москва больше не хочет ее. Но до тех пор пока пресловутое “монолитное”, руководимое Советами движение не начало распадаться изнутри, эта критика не имела большого значения. Пока коммунистическое движение сохраняло свое единство, сплоченность и поразительный иммунитет к расколу, оно являлось единственным светочем для сторонников мировой революции. Более того, нельзя отрицать тот факт, что страны, которые сумели порвать с капитализмом во время второго этапа мировой социальной революции, проходившего с 1944 по 1949 год, сделали это с помощью промосковских коммунистических партий. Только после 1956 года появилась возможность выбора между несколькими революционными движениями, реально претендовавшими на политическую и подрывную эффективность. Но даже эти разновидности троцкизма, маоизма, а также группы, вдохновленные Кубинской революцией 1959 года (см. главу 15), в той или иной степени были ленинскими по происхождению. Старые коммунистические партии все еще оставались, как правило, самыми многочисленными партиями крайнего левого толка, но к этому времени их прежний коммунистический энтузиазм угас.