Эпоха крайностей. Короткий двадцатый век (1914–1991) - [34]

В конце концов государственные интересы Советского Союза одержали победу над интересами Коминтерна, который Сталин низвел до инструмента советской государственной политики под жестким контролем коммунистической партии, чистя, перетасовывая и реформируя его кадры по своему желанию. Мировая революция принадлежала риторике прошлого. Теперь любая революция была приемлема только в том случае, если: а) она не входила в противоречие с советскими государственными интересами и б) могла быть напрямую подчинена Советам. Западные правительства, которые видели в наступлении коммунистических режимов после 1944 года по существу расширение власти Советов, без сомнения, понимали намерения Сталина; их понимали и “неперестроившиеся” революционеры, с горечью обвинявшие Москву в том, что она препятствует всем попыткам коммунистов взять власть в свои руки, даже если эти попытки были успешны, как в Югославии и Китае (см. главу 5).

Тем не менее до самого конца Советская Россия даже в глазах многих своекорыстных и коррумпированных представителей ее номенклатуры оставалась чем‐то большим, нежели просто одна из великих держав. Освобождение мира, создание альтернативы капиталистическому обществу было, помимо прочего, главным смыслом ее существования. Ради чего еще могли бездушные московские бюрократы финансировать и вооружать партизан прокоммунистического Африканского национального конгресса, чьи шансы свергнуть систему апартеида в Южной Африке на протяжении десятилетий были ничтожно малы? (Как ни странно, китайский коммунистический режим, критиковавший СССР за предательство революционных движений после разрыва отношений между двумя этими странами, не имел сравнимых с СССР практических достижений в поддержке освободительных движений третьего мира.) Правда, в конце концов в СССР поняли, что человечеству не суждено измениться в результате вдохновленной Москвой мировой революции. Даже искреннее убеждение Никиты Хрущева в том, что социализм “похоронит” капитализм благодаря своему экономическому превосходству, постепенно угасло в долгом сумраке брежневской эпохи. Вполне возможно, что именно благодаря окончательному крушению веры в мировую роль этой системы она рухнула без всякого сопротивления (см. главу 16).

Однако ни одно из этих сомнений не омрачало стремлений первого поколения тех, кого вдохновлял сияющий свет Октября, посвятить свою жизнь мировой революции. Подобно ранним христианам, большинство социалистов перед Первой мировой войной верило в великие апокалиптические изменения, которые уничтожат все зло и создадут общество без несчастий, угнетения, неравенства и несправедливости. Марксизм придал тысячелетним надеждам научную основу и историческую неизбежность, а Октябрьская революция доказала, что великие преобразования начались.

Общее число солдат безжалостной в осуществлении благородных целей армии освобождения человечества составляло, возможно, не более нескольких десятков тысяч; число профессиональных революционеров, “менявших страны чаще, чем пару обуви”, как сказал Бертольт Брехт в стихотворении, написанном в их честь, составляло, вероятно, не более нескольких сотен. (Ни тех ни других не надо путать с теми, кого итальянцы в те годы, когда их коммунистическая партия насчитывала миллион, называли “коммунистическим народом”. Эти миллионы сторонников и рядовых членов партии, для которых мечта о новом и хорошем обществе также была реальностью, на практике были обычными активистами старого социалистического движения и действовали в интересах своего класса и сообщества, а не из личных убеждений.) Однако, хотя число их было невелико, без них нельзя понять двадцатый век.

Ленинская “партия нового типа”, костяк которой составляли профессиональные революционеры, явилась той силой, с помощью которой всего лишь через тридцать лет после Октября треть человечества оказалась под властью коммунистических режимов. Вера и безоговорочная преданность штабу мировой революции в Москве давали коммунистам возможность видеть себя (говоря социологически) частью всемирной церкви, а не секты. Промосковские коммунистические партии теряли лидеров в результате чисток, но до тех пор, пока душа не ушла из этого движения после 1956 года, оно не раскололось, в отличие от раздробленных групп марксистов, пошедших за Троцким, и еще более раздробленных маоистских “марксистско-ленинских” групп, появившихся после 1960 года. Как бы они ни были малочисленны (когда в Италии в 1943 году был свергнут Муссолини, итальянская коммунистическая партия состояла примерно из пяти тысяч мужчин и женщин, главным образом вернувшихся из тюрем и ссылок), подобно большевикам в феврале 1917 года, они были ядром миллионной армии, потенциальными правителями народа и государства.

Для людей того поколения, особенно для тех, кто, пусть даже в детстве, застал годы волнений, революция была событием, совершившимся при их жизни; у них не было сомнений в том, что дни капитализма сочтены. Новейшая история казалась современникам преддверием окончательной победы, которую смогут разделить лишь некоторые солдаты революции (“мертвые в отпуску”), как сказал русский коммунист Левинé незадолго до того, как был казнен при подавлении советской республики в Мюнхене в 1919 году. Если само буржуазное общество имело столько причин сомневаться в своем будущем, почему они должны были быть уверены в его выживании? Однако их собственная жизнь доказала его реальность.