Эпоха и кино - [9]

…«Мудреца» группа Эйзенштейна создавала в самозабвенном увлечении театром «физического действия». Отталкиваясь от биомеханики Мейерхольда, от театральной эксцентрики, Сергей Михайлович шел по пути слияния театра с цирком и мюзик-холлом. Сцена у нас была превращена в своеобразную цирковую арену, причем действие спектакля часто выносилось непосредственно в зрительный зал. Многочисленные акробатические, гимнастические и музыкальные номера, или, как их называл Эйзенштейн, аттракционы, в конечном счете должны были донести до зрителя агитационное значение спектакля. «Кинодневник» — еще один сильный аттракцион! С этим и приступали к работе.

В итоге наших стараний получился 120-метровый пародийно-приключенческий фильм, органично входящий в ритм пародийного спектакля. В фильме-дневнике прием трансформации образов пьесы Островского получил кинематографическое развитие. В кинофильме приспособленец Глумов, сделав кульбит, превращался в то, что всего желательнее было для сильных мира сего. Для Крутицкого — Жоффра он волшебно превращался в многоствольное орудие, перед Мамаевым — Милюковым, любителем поучений и нравоучений, он представал в виде терпеливого осла, а для тетки, жаждавшей поцелуев, являлся в виде младенца, которого она может безгрешно приласкать.

Делая «Кинодневник», Эйзенштейн не думал о возможных последствиях этого шага. А между тем этот маленький фильм стал для Эйзенштейна и его соратников практической школой освоения кинематографической специфики. Работа над «Кинодневником» сослужила великую службу — она столкнула режиссера-новатора Эйзенштейна с театральной орбиты и вывела его на орбиту кинематографическую. «Кинодневник» проклюнул скорлупу яйца.

Новый спектакль Рабочего театра «Москва, слышишь?», по нашему замыслу, должен был в агитационно-публицистической форме рассказать о революционной борьбе германских рабочих. По сравнению с агитаттракционом «Всякого довольно» он обладал новым качеством. Здесь была сделана попытка обращения к сюжетным приемам, но не с целью образного отражения действительности, а, как и в предыдущем спектакле, для создания точно рассчитанных драматических аттракционов, которые должны вызывать у зрителя определенные рефлексы.

Чего греха таить, спектакль страдал и схематизмом, и наивностью. Представьте себе хотя бы вводную сцену пьесы.

Секретарь стачечного комитета Курт видит на городской площади губернатора, помещика и фабриканта графа Сталя в окружении префекта полиции, лидера «желтых» социалистов, епископа, американского банкира, двух «прихлебателей» — поэта и художника и кокотки Марго. Губернатор целует кокотке ногу. Увидев проходящего Курта, кокотка капризно требует, чтобы он тоже поцеловал ей ногу. Курт плюет на ногу кокотки, и она бьет его хлыстом. Курта тут же арестовывают, и граф приказывает отправить его в тюрьму, бить плетьми и посадить в карцер.

Такого рода драматургический материал просто немыслимо было представлять в плане психологической драмы. В сценическом решении гротеск и цирковая эксцентрика снова заняли ведущее место. Например, ножку кокотки украшали браслеты и массивные золотые часы. На сцену она въезжала на двугорбом живом верблюде. (Его через всю Москву приводили на наше представление из Зоологического сада.)

Гнев зрительного зала к губернатору графу Сталю, сочувствие к германским рабочим в спектакле трактовались с лобовой прямолинейностью. По всем данным, спектакль не мог не быть примитивным, плоским. Но тем не менее Максиму Штрауху, Юдифь Глизер, Александру Левшину, Михаилу Гоморову, Эрасту Гарину непостижимым образом удавалось этого избежать. Кроме участия в режиссуре я играл в спектакле рабочего-революционера Курта. Роль необычайно сложная, поскольку мой Курт был без единой живой черты. В общем, в этом нашем спектакле действовали классовые схемы. Спектакль потрясал зрителя кричащей обнаженностью темы и удивлял отсутствием реальных, психологических мотивировок поведения действующих лиц. А между тем Сергей Михайлович вовсе не унывал и смело шел дальше. В борьбе со старым театром он был непримирим. Он хотел нанести окончательный удар театральному бытовому отражательству и с этой целью решил поставить созданную по его заказу Сергеем Третьяковым пьесу «Противогазы» в реальной заводской обстановке.

Преклоняясь перед дерзкой мыслью учителя, все мы горячо взялись за дело. На заводе, где ставили спектакль, действительно не осталось и тени театральной условности. Эйзенштейн решил вместо декораций использовать настоящие машины. Мы нашли на газовом заводе цех, который был наполовину занят машинами. На свободной части построили амфитеатр на 500 мест, а там, где положено быть декорациям, стояли машины.

В основе сюжета лежал подлинный случай из жизни — рабочие завода спасли свое предприятие от взрыва во время аварии. Уже не было трюков, цирковых аттракционов, но драматический эффект достигался с помощью заранее рассчитанного эмоционального воздействия сценических эпизодов-аттракционов.

Не обошлось и без курьезов. Я играл роль старухи, которая в сердцах била рабочего (его играл Михаил Гоморов) иконой по голове. Икона должна была расколоться надвое, к вящему огорчению бабушки. Для этого икону заранее подпиливали. Но иногда делали это небрежно, и мне приходилось бить Гоморова вторично, к тому же с удвоенной силой. Это вызывало у него не ту реакцию, на которую рассчитывали авторы.