Эпоха добродетелей. После советской морали - [40]

Как замечает М. Майофис, опубликованные и архивные источники по истории советской педагогики и советского школьного образования «ставят нас перед поразительным фактом: требования индивидуализации и гуманизации образования, которые традиционно ассоциируются с либерализацией советской системы и „оттепелью“, рождаются не после 1956-го и даже не после 1953 года, а во второй половине 1940-х»178.

Есть основания рассматривать неформальные педагогическо-воспитательные практики этого периода как часть более широкого феномена, который проявлялся, в частности, в широко распространенной вере в педагогику, в моральные преобразования, в реформирование советского строя изнутри, в «технологию», посредством которой можно преобразовать мышление и практику людей едва ли не как угодно. Все это знаменовало собой «рождение в Советском Союзе особой формы деятельности, которую можно назвать альтернативным социальным проектированием. <…> В момент возникновения этой практики ее представители стремились отрефлексировать советские формы социальности и создать и/или показать новые возможности для социального действия. В результате ее развития появились не новые проекты будущего общества, но проекты преобразования человеческой природы, мифы о самоопределении человека в тоталитарном обществе и о медленном преобразовании этого общества. Эти мифы в первую очередь были разработаны в творчестве братьев А. Н. и Б. Н. Стругацких и философа Г. П. Щедровицкого, в меньшей, но все же ощутимой степени они заметны в творчестве философа и педагога Э. В. Ильенкова и теоретика изобретательства и писателя-фантаста Г. С. Альтова (Альтшуллера)»179.

Словом, рассматриваемый в этой главе феномен являлся пусть и ярким, но лишь одним из явлений в достаточно широком и многоплановом потоке изменений в области культуры, воспитания, образования, имевшего место в послевоенном СССР.

Статус движений коммунарского, каравелловского, РВО-шного180 и тому подобного типа в советской жизни был неопределенным. С одной стороны, они не являлись нелегальными и оппозиционными в прямом смысле слова; пребывание в них нельзя отнести к уходу в «пространства вненаходимости»181 и тем более к феномену «внутренней эмиграции». В разное время, в большей или меньшей степени они пользовались покровительством официальных структур. В то же время существовали пределы (которые, правда, трудно точно очертить) принятия их советским официозом. В любом случае советский официоз и эти движения по отношению друг к другу блюли дистанцию; при наличии у первых неизмеримо больших административных и иных ресурсов это нередко оборачивалось существенными проблемами для вторых.

Почему ощущалось взаимное отчуждение между советским официозом и коммунарским и подобными ему движениями? А. Шубин видит причины в том, что они появились в силу противоречия между потребностями индустриального общества, которым удовлетворяла советская школа, и гуманистическими традициями отечественной культуры, которые в коммунистическую эпоху развивались под лозунгом формирования «разносторонне развитой личности». К тому же «на пороге научно-технической революции все увереннее звучали требования перемен: „Сколько можно штамповать работников, ведь обществу нужна и творческая личность!“»182 Исчерпывающий ответ дать трудно: слишком тесно тут на разных этапах истории СССР переплетались индивидуальные судьбы, культурные, демографические, экономические и иные социальные трансформации, из которых вытекало разное понимание сути социального заказа, которому соответствовало появление такого рода движений. Первое из них, коммунарское, было следствием, с одной стороны, осознания формализма и недостаточности советской системы воспитания, а с другой – объективным результатом, который получался внутри парадигмы этого воспитания и образования, когда предпринимались попытки эту недостаточность преодолеть. Коммунарское и подобные ему движения изначально появлялись ввиду потребности обеспечить более твердо индоктринированное воспитание, большую степень сознательности, нежели та, которая объективно достигалась в рамках официальных институтов. Но большая степень сознательности подразумевала и большую степень индивидуальной самостоятельности, что во многом предопределяло логику эволюции коммунарских и подобных им объединений. Зачинатель коммунарского движения И. Иванов отмечал, что его эксперимент затевался ради того, чтобы преодолеть ситуацию, когда «отношения, в которых находились в этих случаях пионерские работники и активисты, а также – как следствие, активисты и остальные пионеры, представляли собой, по сути дела, еще одну разновидность системы чрезмерной опеки (курсив мой. – Л. Ф.)»183. Вне зависимости от субъективных пожеланий основателей, объективно эти движения отвечали потребности в пространстве для самореализации и личностного роста для уже появлявшихся в ощутимом количестве индивидов, которых официальные пространства не вполне удовлетворяли.

Возникает резонный вопрос: почему мы уделяем главное внимание движениям коммунарского, каравелловского, РВО-шного типа? Потому что их цели имели наиболее непосредственное отношение к интересующей нас проблематике моральных трансформаций советского общества. Конечно, в СССР разного рода неформалов было достаточно много; к примеру, в движении одних только каэспэшников