Эпоха добродетелей. После советской морали - [37]
Следует подчеркнуть, что криминальная культура 1990-х годов появилась не на пустом месте, она продолжала богатые традиции советской уголовной субкультуры, реальные размеры которой в идеологических целях преуменьшались, как и растущая позднесоветская статистика преступности и самоубийств: «Примерно 15% населения страны к моменту краха СССР имели за плечами опыт лагерных и тюремных отсидок <…> специфическая уголовная субкультура получила в СССР распространение, немыслимое в какой-нибудь иной европейской стране <…> в 1960-х и 1970-х годах в советском обществе происходило постепенное нарастание антимилицейских и антисоветских настроений <…>. Расхождение между официальной доктриной „всеобщего равенства и справедливости“ и реалиями жизни в СССР постоянно усиливалось»170.
Однако еще более показателен такой красноречивый феномен позднесоветской эпохи, как формирование специфических субкультур, представители которых симпатизировали уголовной этике добродетели скорее на словах, чем на деле. На символическом уровне это отразилось в эволюции массовых предпочтений в области популярной музыки. К 1980-м годам эпоха советского романтизма постепенно ушла, все меньше становилось областей, в которых молодые люди могли удовлетворить свои романтические позывы. Отдушины вроде «Грушинского фестиваля» в Куйбышевской области или квартирных концертов ВИА и рок-групп привлекали не всех или не в полной мере отвечали душевным потребностям изрядной части молодежи. Отчасти поэтому остающаяся в силе общая романтическая установка подросшего послевоенного поколения загоняла последних романтиков «в уголовную струю, не давая выхода молодой энергии, а также их художественных произведений к своему читателю, слушателю»171.
Так, в широких кругах советского общества получил большое распространение шансон или нечто имитировавшее блатную лирику, как песни В. Высоцкого. Этот имитационный характер имеет исключительное значение. Как замечает исследователь, настоящий «уголовный фольклор отличают презрение и ненависть к миру „фраеров“ – людей, не принадлежащих к криминальному сообществу, и сентиментальная нота (зэковская слезливость), чего совершенно нет у Высоцкого. Поэт активно оперирует внешними атрибутами мировосприятия блатаря: жаргонной лексикой („шмон“, „феня“, „мусора“, „ссучился“ и т. д.), уголовной бравадой, фрагментарными описаниями лагерного быта, выходов „на дело“ и т. п. („Зэка Васильев и Петров зэка“, „Я в деле“, „Рецидивист“, „Я был душой дурного общества“ и др.). Еще одно свидетельство в пользу имитационной природы „блатной“ лирики Высоцкого: его ранние песни никогда не пользовались популярностью в уголовной среде – там предпочитали подлинное, свое творчество; песни же нашего автора охотно слушала и исполняла интеллигенция 1960-х. Этот факт зафиксировал в одном из своих стихотворений один из поэтических летописцев хрущевской „оттепели“ Евгений Евтушенко: „Интеллигенция поет блатные песни“»172.
Таким образом, исполнение интеллигенцией блатных песен вовсе не означало, что ей был мил уголовный образ жизни. Однако в этой культурной практике отражалось стремление (трудно судить, насколько осознанное) к формированию построенной всецело на добродетелях, завершенной системы ценностей, привлекательной своим корпоративным духом – по аналогии с имеющейся (и по ряду причин хорошо знакомой многим) криминальной. По песням Высоцкого можно с большой точностью реконструировать моральный настрой последних лет советской эпохи. В своих поздних песнях он отразил как никто ситуацию моральной фрагментации позднего советского общества и фактически предсказал, что, как только оно будет предоставлено самому себе, без подчинения некоему «архетипическому ладу», то сразу же распадется – «всяк возьмет себе удел», все растащат, порубят, продадут173:
