О вы, декабрьские ночи 1917 года! В октябре, когда опадали листья, начали умирать наши товарищи; вначале нас было четверо, а теперь остались только мы с Брокманном.
Снег стучал в окно, словно невидимые часы, двери все время отворялись, смерть бродила вокруг дома, из углов выползала лихорадка, а сон никак не приходил. Но когда он все-таки приходил, с тяжелыми сновидениями, я снова резко просыпался от тихого голоса из угла палаты, Брокманн с трудом шептал, захлебываясь от ужаса:
— Света… света… ради Бога… — Потом свет ночника отражался в глазах Брокманна, которые мрачно и странно блестели на ничего не выражавшем лице и медленно, испытующе осматривали комнату, словно кого-то искали. Он никак не хотел засыпать; он думал, что так не умрет.
Наступило рождественское утро, серое и мрачное. Медсестры устроили в большом зале лазарета раздачу рождественских подарков, украсили елку лампочками, шарами и серебряной мишурой, каждый из нас получил в подарок яблоки, печенье, сигареты и даже пару носков. Днем ко мне пришел мой товарищ Людвиг Брайер. Во время наступления во Фландрии мы потеряли друг друга из виду, я даже слышал, что он погиб. И вот он стоял передо мной; он получил две недели отпуска и ехал домой. И все-таки настоящей радости не было; потому что с Сочельника все знали: для Брокманна скоро все будет кончено.
Канцелярия напрасно пыталась разыскать его родных и телеграфировать им, чтобы рядом с ним в последние дни хоть кто-то был. Не удалось. Его родители умерли, братьев и сестер у него не было, а на другие вопросы он уже почти не отвечал. Он целыми днями хрипел.
Людвиг Брайер пробыл у меня, пока не стемнело. Дольше не выдержал. К тому же он хотел домой к матери.
— Не обижайся, — сказал он, — я к этому не привык. При наступлении — куда ни шло, но тогда все происходит быстро, и ты не видишь этого вот так. Но это, это действует на нервы больше, чем если бы мы всем полком шли прямо на автоматы.
Я кивнул и смотрел ему вслед, пока его было видно из окна. Потом я включил свет, хотя знал, что сестры будут меня ругать, потому что свет надо было экономить; к тому же, строго говоря, было еще рано. Правда, мне уже разрешили ходить, и я мог бы поковылять в другую палату, где лежали легкораненые, однако я не хотел оставлять Брокманна одного. Но и сидеть с ним наедине в темноте я тоже не хотел… Я и без того все время думал об остальных, которые здесь умерли. Поэтому я, не раздеваясь, лег на кровать. Мне казалось, что лежа легче выносить предсмертный хрип. Когда я лежал, мы не так отличались друг от друга.
В этот день медсестра пришла в палату раньше обычного. Я хотел быстро дотянуться до лампы, но она совсем не обратила внимания на свет, а подошла к койке Брокманна и наклонилась над ним. Некоторое время она прислушивалась, потом пожала плечами. Тут в проеме двери появилось бледное, узкое лицо операционной сестры.
Я не понимал, что происходит. Не может же быть, чтобы они собирались оперировать Брокманна! Я быстро сел. Операционная сестра улыбнулась мне. Это вызвало во мне недоверие; потому что, когда она улыбалась, за этим чаще всего следовало что-нибудь опасное. Может, она хотела еще раз уложить меня на разделочный стол?
Но она тоже прошла к Брокманну и отвернулась от меня.
— Мы можем попробовать, — произнесла она.
Я удивленно встал. Перед открытой дверью в полутьме коридора толпилась кучка детей. Среди них была молоденькая девушка.
— Это учительница, — прошептала мне медсестра. — Она уже неделю лежит рядом в женском отделении. Мы рассказали ей про Брокманна. И она сегодня вызвала свой класс… Чтобы порадовать его на Рождество. Хочется надеяться, он услышит…
— Что? — спросил я, и от догадки у меня перехватило дыхание…
Но они уже начали чистыми голосами:
— Ночью я видел сон — какой грустный сон…
Мне показалось, что меня ударили. Меня это просто опрокинуло. Надо же, они подумали об этом! В полуосвещенном помещении, где стоял сладковатый запах смерти, мне казалось, что потерянная Родина еще раз приблизилась, чтобы поприветствовать нас. У меня защекотало в горле. Но потом я взял себя в руки и посмотрел на Брокманна, слышит ли он.
Пока пели первый куплет, он лежал без движения. Сестра сделала знак, и дети подошли немного ближе. Они запели второй куплет.
Ладони Брокманна начали, словно мыши, двигаться кругами по одеялу. Потом они распрямились и легли спокойно, будто отдаваясь неизбежному. Я уже подумал, что это конец, но тут он открыл глаза, они были нежные, большие, с непередаваемым выражением. Лицо — словно кратер вулкана, неподвижное, измученное, серое, — но глаза были прекраснее глаз девушки, певшей с детьми. В них уже был покой, которого не было на лице.
Песня кончилась. Брокманн не двигался. Он лежал совершенно спокойно. Учительница кивнула, они запели еще раз. Тут Герхарт повернул голову, словно прислушиваясь, и по его лицу пробежало нечто, напоминающее судорожную, слабую улыбку. Я склонился к нему. Вначале я не мог как следует его понять, поэтому немного приподнял его подушки.
— На три голоса, — прошептал он, — на три голоса.
Потом замолчал и посмотрел на девушку. Она была очень молоденькой, я бы и не подумал, что она уже учительница. Мне и самому было только девятнадцать, но по сравнению с ней я был зрелым мужчиной. Она казалась еще ребенком и наверняка не знала, что здесь происходит. Наверное, она только хотела доставить радость больному, и вряд ли думала о том, что человек, жизнь которого заканчивается, еще раз попал в свою юность.
