Эпизод из жизни ни павы, ни вороны - [6]
Как-никак, а для меня Печерица был только ни пава, ни ворона, с железными мускулами, с крепкими нервами, а все-таки ни пава, ни ворона… Когда он, бывало, вечером засядет за книги и через несколько минут зашагает в волнении по крошечной площадке пола (где эти упражнения были возможны), то в его тревожном, беспокойном взоре я ясно вижу ни паво, ни вороньи сомнения и колебания; если в эту минуту войдет кто-нибудь посторонний и Печерица начнет с ним разговор, толковый, разумный разговор, твердым голосом и с видом власть имеющего, то я прекрасно знаю, что на сердце у него скребут кошки… Вся разница между ним и мною только та, что я, так сказать, постепенно спускался с вершин Кавказа, тогда как он вырастал из земли.
Грязь, серое небо, кислятина какая-то… Целый день прохандрил. До обеда, по обыкновению, занимался уроками. Мальчуган, как назло, учился отвратительно. Ни за что не могу добиться, чтобы он держал тетрадь по-человечески. И, главное, совсем ведь неудобно: туловище гнется в три погибели, буквы лежат, словно спать захотели… Мамаша тоже лимоном выглядели сегодня… А она положительно недурна: пухленькая, маленькая блондинка… Гм, «блондинка — это масло»… Кто, бишь, это сказал?… Эх, выпить бы, что ли! В воспоминания, в воспоминания!
Это было в Балаклаве. Я находился в периоде скандала… Я думаю, мне не нужно много распространяться об этом скандале, чтоб сделать его понятным для вас, «прекрасная читательница»; ведь и с вами тоже случился скандал?… Так уж для разнообразия — лучше об вас.
Вы тогда — помните? — только что окончили институт, распрощались со слезами на глазах с обожаемою maman, не менее обожаемыми подругами, с нежно любимыми классными дамами — Бог с ними! они бывали по временам немножко злы, немножко «пронзительны», но кто будет вспоминать об этом в торжественный «разлуки час»! — обещали никогда не забывать их, писать очень, очень часто и приехали домой, в деревню, где вас встретили счастливые, торжествующие родители, устроившие по этому случаю бал…
Ах, какое это было время!
Лето стояло прекрасное. К вам приехала погостить подруга. Вы читали романы, ходили гулять в лес, ездили верхом, катались в лодке в сопровождении соседей — помещиков и молодых людей, что из города приезжали, — прекрасного народа, в перчатках и без оных, с консервативными и либеральными убеждениями, но вообще так же невинно чистые душою, как были вы и ваша уважаемая подруга. И всё кругом гармонировало с этой невинностью и чистотой. Воды пруда были так прозрачны, так благоухали в саду, так беззаботно пели птички… Сколько было смеху, споров!
В теплую, душистую ночь, когда звезды задумчиво теплились на темном небе, а луна то выглядывала из-за облачка, то снова пряталась в него, как бы сконфуженная поэтами прежних дней и мечтающими барышнями, вы, в легких, воздушных платьях, обнявшись с подругою детства, тихо скользили по усыпанным дорожкам сада и жарко разговаривали. Ваши прекрасные лица, освещенные серебряным светом луны, были торжественно спокойны, и только расширенные, потемневшие глаза свидетельствовали о внутреннем возбуждении. Вы беседовали и мечтали вслух о будущем, о счастье, строили планы жизни, в которых несколько не сходились с подругою: она больше уважала блондинов, вы — брюнетов… Да, блондинов и брюнетов, почему бы не так? Во-первых, глядя на жизнь с этой точки зрения, вы это делали не серьезно, а так, больше из снисхождения к подруге (она то же самое думала относительно вас); во-вторых, если отбросить частности, то что такое, собственно говоря, жизнь, как не прогулка рука об руку с избранным сердца к некоторой туманной и неопределенной цели, — вроде «истины, добра, красоты», — прогулка с приятными остановками для отдыха, более и более частыми, причем под рукою всегда имеется услужливый лакей, чтобы поставить стулья, — между тем как волосы ваши начнут серебриться, силы слабеть, а вокруг появится румяное потомство, которое сначала пойдет с вами рядом, а потом закроет вам глаза в одном прекрасном месте и будет продолжать то же шествие дальше?… Право, — отчего не сказать правды? — это было очень мило… И зачем вспоминать Афанасия Ивановича и Пульхерию Ивановну? Разве всё это исключает возможность труда, более широких, даже либеральных, воззрений? Разве если бы Афанасий Иванович получил другое воспитание…
Ах, какое это было время!
Гуляли ли вы таким образом с подругою, спорили ли и хохотали ли с молодежью, взгрустнулось ли вам и вы садились за фортепиано, из-под ваших нежных пальцев вылетали печальные, стонавшие нотки, а на глазах появлялись непрошеные слезы, бог весть о чем, — вы всегда были вполне безопасны: вы знали, что над вами распростерты заботливые руки нежных родителей, составляющие границу — от сих до сих — вашим шалостям и печалям, чтобы со временем уступить свое место другим рукам, которые и оберегали бы вас до гробовой доски…
И что же? Как только стал желтеть лист на дереве, только что послышалось первое дуновение осени, вы почувствовали, что с вами происходит скандал… Это был скандал такого же типа, как тот, что вышел со мною.
«Полтораста лет тому назад, когда в России тяжелый труд самобытного дела заменялся легким и веселым трудом подражания, тогда и литература возникла у нас на тех же условиях, то есть на покорном перенесении на русскую почву, без вопроса и критики, иностранной литературной деятельности. Подражать легко, но для самостоятельного духа тяжело отказаться от самостоятельности и осудить себя на эту легкость, тяжело обречь все свои силы и таланты на наиболее удачное перенимание чужой наружности, чужих нравов и обычаев…».
«Новый замечательный роман г. Писемского не есть собственно, как знают теперь, вероятно, все русские читатели, история тысячи душ одной небольшой части нашего православного мира, столь хорошо известного автору, а история ложного исправителя нравов и гражданских злоупотреблений наших, поддельного государственного человека, г. Калиновича. Автор превосходных рассказов из народной и провинциальной нашей жизни покинул на время обычную почву своей деятельности, перенесся в круг высшего петербургского чиновничества, и с своим неизменным талантом воспроизведения лиц, крупных оригинальных характеров и явлений жизни попробовал кисть на сложном психическом анализе, на изображении тех искусственных, темных и противоположных элементов, из которых требованиями времени и обстоятельств вызываются люди, подобные Калиновичу…».
«Ему не было еще тридцати лет, когда он убедился, что нет человека, который понимал бы его. Несмотря на богатство, накопленное тремя трудовыми поколениями, несмотря на его просвещенный и правоверный вкус во всем, что касалось книг, переплетов, ковров, мечей, бронзы, лакированных вещей, картин, гравюр, статуй, лошадей, оранжерей, общественное мнение его страны интересовалось вопросом, почему он не ходит ежедневно в контору, как его отец…».
«Некогда жил в Индии один владелец кофейных плантаций, которому понадобилось расчистить землю в лесу для разведения кофейных деревьев. Он срубил все деревья, сжёг все поросли, но остались пни. Динамит дорог, а выжигать огнём долго. Счастливой срединой в деле корчевания является царь животных – слон. Он или вырывает пень клыками – если они есть у него, – или вытаскивает его с помощью верёвок. Поэтому плантатор стал нанимать слонов и поодиночке, и по двое, и по трое и принялся за дело…».
Григорий Петрович Данилевский (1829-1890) известен, главным образом, своими историческими романами «Мирович», «Княжна Тараканова». Но его перу принадлежит и множество очерков, описывающих быт его родной Харьковской губернии. Среди них отдельное место занимают «Четыре времени года украинской охоты», где от лица охотника-любителя рассказывается о природе, быте и народных верованиях Украины середины XIX века, о охотничьих приемах и уловках, о повадках дичи и народных суевериях. Произведение написано ярким, живым языком, и будет полезно и приятно не только любителям охоты...
Творчество Уильяма Сарояна хорошо известно в нашей стране. Его произведения не раз издавались на русском языке.В историю современной американской литературы Уильям Сароян (1908–1981) вошел как выдающийся мастер рассказа, соединивший в своей неподражаемой манере традиции А. Чехова и Шервуда Андерсона. Сароян не просто любит людей, он учит своих героев видеть за разнообразными человеческими недостатками светлое и доброе начало.