Епистинья Степанова - [45]

Перекатывались по южнорусским степям волны Гражданской войны. В любой день война снова могла прийти на хутор, и к этому тоже надо быть готовым.

Установилась шаткая, неопределенная, гнетущая атмосфера. Расправы в станицах ужаснули многих своей бессмысленной жестокостью. Чувствовалось, что за эту обильно пролитую кровь придется отвечать, ведь ясно было видно: что-то навсегда сломалось в устройстве Российской империи и прежних порядков уже не вернуть.

Никто не знал, как и что будет дальше, более того, никто не знал, как должно быть. В головах была путаница, кто только чего не предлагал!.. Но реальность выглядела ужасной: глубокая трещина прошла через казачью жизнь, жизнь всех кубанцев, разделила их на белых и красных, и они нещадно рубили друг друга. Бои шли недалеко от этих мест, кто победит, чья возьмет — один Бог знает. Хоть и сидели в Роговской и Тимашевской снова станичные атаманы, но чувствовали себя не очень уверенно. Одних казаков сложившееся положение привело к растерянности и осторожности, у других, уже запачкавших руки кровью, оно вызывало дикую злобу. Виной всему, считали многие казаки, — иногородние, большевики, это они принесли смуту на славную Кубань. Копилось раздражение и против белых офицеров, господ, втянувших Кубань в кровавую бойню.

Мужики-иногородние по станицам и хуторам, в том числе и Михаил, Пантелей, Данила, Фадей, сидели тихо, не высовывались.

В феврале 1919 года у Епистиньи родился мальчик, которого, заглянув в святцы и увидев там в этот день «мученика Памфила», назвали попроще — Павлом. Он решительно вытеснил из колыски полуторагодовалого Илюшу, к его великому изумлению и ревнивой обиде… Павлик уменьшил душевную боль Епистиньи, немного примирил ее с потерей старшего сына, не столь остро и обесиливающе болело теперь в груди.

Надо жить, надо растить детей, не дать им пропасть.

Казачья доля

А у казаков голова шла кругом. Деникин требовал полной поддержки своих планов, поддержки людьми и хлебом. Людьми, чтобы набрать армию и идти на Москву, хлебом, чтобы рассчитаться с государствами Антанты, снабжавшими его оружием. На Кубани было мобилизовано сто тысяч человек для деникинской армии, а заграничным кредиторам отправлено более миллиона пудов кубанской пшеницы, полмиллиона пудов муки, более сотни тысяч пудов ячменя.

Но не очень-то хотели казаки воевать в деникинской армии. Их все больше и больше привлекала идея превратить Кубань в «самостийное государство», давняя идея — жить самим по себе. Или объединиться со старыми друзьями, донскими казаками, в одно государство — Казакию. Кубанская рада направила делегацию на Парижскую мирную конференцию, где представители кубанского и донского казачьих правительств обратились к РСФСР с предложением о мире. Рассвирепевший Деникин арестовал двенадцать руководителей и членов Кубанской рады и хотел всех их перевешать, но последствия такого шага могли быть для него печальными. Повесил одного.

Разделилась Кубань на белых, на красных, на самостийников, на тех, кто ничего не понимал в происходящем и хотел лишь, чтоб прекратились резня и стрельба. Судьба, случай причудливо перемешали всех и распределили по разным сторонам, не спрашивая на то их согласия.

Весной 1920 года красные пришли на Кубань окончательно. Разгромленная белая армия, где находились и кубанские казачьи части, откатилась к Черному и Азовскому морям, в лихорадочной спешке, бросая коней и оружие, погрузилась на пароходы и уплыла в Турцию, Югославию, Болгарию, Румынию. Там, на чужой земле, казаки долго лелеяли мечту — вернуться домой, в свои станицы, плакали и проклинали несчастливую судьбу.

Память о Саше

Ушли белые, ускакали несмирившиеся, запятнавшие себя кровью казаки, рассчитывая вскоре, конечно же, вернуться. А в станице Роговской сотни людей пошли к глинищу, чтобы найти там казненных родных людей и захоронить их по-божески, по обычаю. Ездила туда и Епистинья.

Валентина Михайловна, тогдашняя пятилетняя Варя, кое-что запомнила из того далекого дня.

«Помню-то я так, чуть-чуть, какие-то кусочки несвязанные. Солнечный день, тепло. Пришла к нам тетя Нюра, какая-то мамина родственница, где она жила и куда потом подевалась — не знаю. Тетя Нюра толстая, полная, бедра вот такие, крутые. Веселая. Зашла в хату, а тут братики мои кто в колыске, кто на полу, кто у мамы на руках. Тетя Нюра спрашивает: «Шо, Пестя, уси твои?» А тут со двора вошел Федя, потом Филя, потом Коля… Тетя Нюра брови подняла и все спрашивала: «Пестя, и цэ твий? И цэ?.. И цэ твий! Боже ж мий!» И все хлопала руками по своим крутым бедрам. А мама улыбалась.

Запрягли лошадь в бидарку, легкую какую-то. Потому что тетя Нюра долго на ней устраивалась, бедная бидарка вся перекосилась. Я и мама кое-как пристроились. Я всю дорогу боялась вывалиться… Приехали в Роговскую. Огромная такая яма, кругом народищу! И в яме бродят люди… В сторонке черепа лежат, клочья одежды. Помню, какая-то женщина тянула из земли кружевную ленту с остатками платья и по ленте этой узнала дочку… Осталось в памяти, что мама нашла Сашину фуражку, но как это было — не помню. Больше ничего от Саши не нашли… Все, что обнаружили в глинище, перезахоронили в братскую могилу на площади в станице. А глинище закопали и позже запахали. Сейчас вряд ли кто и скажет, где оно было…»