Эпикур - [8]

Отец пробежал глазами письмо, испытующе посмотрел на замершего от волнения Эпикура и снова погрузился в чтение. Он долго молчал с непроницаемым лицом, заставляя сына переходить от отчаяния к надежде, потом жестом пригласил его сесть на опустевшую скамейку под стеной, сел сам и попросил объяснений. Эпикур рассказал о визите к Памфилу, старательно обходя упоминания о Заклятом колодце. Неокл задал несколько вопросов и наконец с некоторой торжественностью высказал своё решение.

   — Что ж, мой старший, — проговорил он, — я вижу, ты выбрал дорогу и захотел пойти моим путём, только дальше меня.

Отец рассказал, что немного знает Памфила и слышал о нём только хорошее.

   — Я думаю, он сможет дать тебе больше, чем я и Филист, вместе взятые. Но учти, в школу посылают, а к мудрецу приходят, тут обучение, а там ученичество, не договор с учителем, а дружба.

Отец стал вспоминать, как в юности сам пережил увлечение философией. В Афинах в то время было множество учителей мудрости, но многих из них занимало только искусство рассуждений, и они брались доказывать что угодно. Он рассказал несколько смешных историй о состязаниях в остроумии, потом снова сделался серьёзным.

   — Что ж, мой сын, — заключил он, — я рад твоему выбору и хочу дать тебе напутствие. Запомни две вещи: первую — настоящая мудрость никогда не отменяет простой человеческой морали, и вторую — никакие, самые хитроумные рассуждения не способны превратить зло в добро или добро в зло.

После обеда довольный жизнью Эпикур расположился на пороге своей комнаты и развернул сочинение Памфила. В доме было тихо. Отец пошёл давать урок сыновьям Леосфена и, как обычно, взял с собой младших сыновей. Леосфен жил над морем, и, пока отец занимался, малыши Аристобул и Неокл могли под присмотром Хайредема поиграть на пляже.

«Платон, афинянин, — читал Эпикур, — сын Аристона и Периоктины, которая вела свой род от Солона, родился во втором году восемьдесят восьмой Олимпиады, седьмого фаргелиона[3]. Грамоте он учился у Дионисия, а гимнастике у борца Аристона из Аргоса — от него он и получил имя Платон (Широкий), за своё крепкое сложение, а прежде звался Аристоклом по имени деда. В юности он даже выступал борцом на Истмийских играх. Кроме того, он с успехом занимался живописью и сочинял стихи — сперва дифирамбы, а потом лирику и трагедии.

Рассказывают, что Сократу однажды приснился сон, будто он держал на коленях лебедёнка, а тот вдруг покрылся перьями и взлетел с дивным криком; на следующий день он встретил Платона и сказал, что это и есть его лебедь. Про Платона же говорят, что тот готовился выступить со своей трагедией на состязаниях драматургов и шёл в театр по поводу постановки. Возле театра он встретил Сократа, который говорил с прохожими, и так увлёкся его беседой, что сжёг все свои стихи и больше уже не сочинял их. С этих пор (а было ему двадцать лет) он стал неизменным слушателем Сократа...»

И тут Эпикур почувствовал какое-то неудобство, словно что-то постороннее, большое и тёплое, появилось в его левом боку. Он попытался сесть удобнее, потом поднялся, потому что теплота превратилась в жаркую боль. У него ещё хватило сил добраться до кухни. Увидев его перекошенного, с бледным искажённым лицом, мать вскрикнула.

Эпикура уложили в постель. Он слышал, как мать посылала Миса за врачом и давала наставления Гигее сварить целебный отвар. Сама Хайрестрата сидела около больного сына и гладила его руку. Он читал на её лице страдание, хотел утешить и не мог. Боль накатывалась волнами. Он весь сжимался, чувствуя, как раскалённый сгусток ворочается у него в боку — сильнее, сильнее, потом вдруг затихает, продолжая жечь, но уже не так нестерпимо. Кажется, можно лечь поудобнее, и тогда всё пройдёт. Он осторожно поворачивался, подсовывал под бок край одеяла, но нет, боль опять начинала расти, и он снова лежал беспомощный, стиснув зубы, обливаясь потом от напряжения.

Это была пытка, кара, наказание, и Эпикур уже понимал, за что и кто мог наслать на него неожиданную беду. Он понимал, что его настигло жестокое предупреждение тёмных сил, посланное только за то, что он решился не считаться с ними.

   — Покричи, мой мальчик, — уговаривала мать, — может быть, станет легче.

Но Эпикур не позволял себе кричать. Что это было — протест, упрямство, злость? Он проклинал нечестивца, призвавшего в подземелье гнусных демонов. Пусть испытает этот злодей на себе то, что наслал на страдальца, который в ту пору ещё не родился...

   — Сейчас Гигея принесёт лекарство, и тебе станет легче, — говорила Хайрестрата.

...Ещё не родился. Но, наверно, и того жреца уже тоже нет на свете. Зачем же тянется эта пытка подземным огнём ещё не рождённого по приказу мертвеца? Что им надо от него? Раскаянья, клятвы забыть о колодце? Может быть, какой-то искупительной жертвы?

Гигея принесла лекарство. Эпикур выпил из глиняной чашки горький горячий отвар, потом снова в изнеможении повалился на постель. Лекарство не помогало, в полубреду он сражался с поселившейся в нём огненной болью. Это была невидимая снаружи тяжёлая и изнурительная битва.

Наконец пришёл врач Меланфий. Он попросил Эпикура сесть и легонько стукнул его кулаком по пояснице. От этого боль резко прыгнула вверх. Эпикур вскрикнул.