Энрико Карузо: легенда одного голоса - [6]

—    Спасибо, я постараюсь не тратить денег зря, — как ответила отцу, когда он как-то дал мне доллар.

— Ты не должна так поступать, — сказал Энрико, — это тебе на развлечения.

Изумленная, я пошла к себе в комнату. Внезапно я увидели струйку воды, вытекавшую из-под дверей моей ванной.

— Боже мой, ванна, — мелькнуло у меня голове.

Комната превратилась в озеро, а ванная — в Ниагару. Я поспешила закрыть воду и с ужасом смотрела на то, что натворила. Ничего не оставалось делать: следовало сказать Энрико, что по своей глупости я не только испортила ковер, но и залила нижние комнаты, — и все это после того, как он сделал мне та­кой подарок. Конечно, он возьмет его назад, ужасно рассер­дится и долго не будет разговаривать со мной. В этот момент Энрико открыл дверь. Он остановился на мгновение, увидев мое горе, затем подошел и поцеловал меня:

— Ничего, Дора. Ковер мы заменим, и все будет хорошо. Только никогда больше не смотри на меня со страхом.

Через неделю начинались концерты Энрико на открытой эстраде в Центральном парке. До парка нас сопровождал эс­корт полиции на мотоциклах. Когда я села на место, мэр пре­поднес мне букет превосходных американских роз, перевязан­ных красной, белой и голубой лентами. Я подумала: «Как был бы зол отец, если бы видел меня».

В тот же момент голос Энрико и все окружающее показались мне сном. Я снова услышала звук отцовского ключа, откры­вающего дверь.

После концерта, во время ужина, Энрико спросил меня:

— Дора, что у тебя с руками?

Мои руки были покрыты царапинами.

— Это розы. Я вспомнила отца.

— Ты скоро забудешь все и не будешь никого бояться, — ска­зал Энрико.

В течение пяти дней мы стояли на Азорских островах, загру­жаясь углем. В клубах черной пыли на борт парохода карабка­лись люди, неся за спинами корзины с углем.

— Сойдем на берег, — сказал Энрико, — я найду машину.

Машина оказалась очень старым «Фордом», с облезшей краской, открытым и без рессор. Первым делом мы поехали на почту, где Энрико купил португальские марки для своей кол­лекции.

Я изумилась, когда услышала, что он бегло разговаривает по-португальски, и спросила, откуда он знает этот язык.

— Я часто пел в Бразилии.

— Но ты ведь не знаешь русского языка, хотя и пел в Петер­бурге?

— В Бразилии я бывал очень часто.

Каждый день я открывала в нем что-нибудь новое. Проучась в свое время в школе только один год, он говорил на семи языках.

Наконец мы снова поплыли. В один из прекрасных, спо­койных дней я лежала в шезлонге, наблюдая за Марио. Он при­нес на палубу стол, затем стул. Проверил, все ли прочно стоит, и разложил на столе бумагу, линейку, чернила и ручки.

— Как поживает Брунетта? — спросила я.

— Очень страдает от морской болезни.

В это время на палубу вышел улыбающийся Энрико. Он сел за стол и вынул очки. Марио подал ему лист старой бумаги с по­лустертыми нотами.

— Это прекрасная неаполитанская песня. Она называется «Tu ca nun chiagne» («Ты, которая не плачешь»). Я перепишу ее, - сказал Энрико.

Он принялся за работу. Марио ушел.

— Готово, — сказал Энрико и подал мне листок, на котором очень аккуратно и красиво были написаны ноты.

— Как тебе это удалось? — спросила я.

— Когда мне было восемнадцать или девятнадцать лет, я хо­тел учиться пению, но у меня не было денег. Днем я работал на мельнице у отца. Это была отличная работа — она немного утомительна, но сде­лала меня сильным. Денег я, конечно, не получал. И вот, чтобы заработать, я по вечерам садился на тротуар под фонарем и пе­реписывал ноты для тех, кто учился петь. За это я получал не­сколько лир и мог купить себе ботинки: на уроки приходилось далеко ходить. Когда мы будем в Нью-Йорке, я запишу эту пес­ню. Это будет превосходная пластинка.

Глава 2

В Нью-Йорке нас встречали Дзирато — секретарь Энрико (в настоящее время менеджер Нью-Йоркского филармоническо­го симфонического оркестра) и Фучито — его аккомпаниатор, а также обычная толпа репортеров и поклонников. После тре­вожных событий в Италии было приятно вернуться в спокойную страну, где живет бодрый и довольный своей судьбой на­род, и ехать с преданным шофером Фицджеральдом на удобной маленькой «Ланчии» в «Никербокер-Отель». Наши номера со­стояли из четырнадцати комнат, были заново отделаны и за­полнены цветами. Они помещались на девятом этаже и выхо­дили на 42-ую стрит и Бродвей. Столовая была угловой комнатой. На 42-ую стрит выходили: студия Энрико, его гардеробная и комнаты Мимми, Дзирато и Марио. На Бродвей: наша спальня, салон, комната Энрикетты и две новые комнаты, предна­значенные для ребенка.

Марио следил за распаковкой нашего багажа. Он распреде­лил обязанности между всеми: Фучито занялся чемоданом с

нотами, чемоданом с бумагами — Дзирао, Энрикетта — моими вещами, а сам он - багажом Энрико. Энрико всегда путешест­вовал со своими одеялами, простынями и наволочками, так как любил полотняное белье и где бы ни спал — в поезде, в оте­ле или на корабле — оно должно было меняться каждый день. У него были специальные подушки и два клиновидных матраца, которые подкладывались под обычные, чтобы при путешест­вии Энрико случайно не упал с кровати.