Енох - [25]

 Вдруг ей показалось, что она видит. Она ясно различала идущего к дому человека. Он как бы светился изнутри, но пространство вокруг него оставалось черно. Сахарь слышала через цоканье ослиных копыт, что рядом со странным светящимся изнутри человеком идет еще кто-то. Судя по звуку шагов, это была женщина. Человек приблизился, и Сахарь узнала в нем своего сына.

 Мать осторожно обняла его, прижалась мокрым лицом к его груди.

 - Я вернулся, мама, - сказал Енох, - и пришел навестить тебя.

 Не снимая рук с широких плеч Еноха, Сахарь смотрела в его умные озабоченные глаза. Изнутри они мягко светились, и свет не умалял их голубизны. А вокруг Еноха была тьма.

 - Еноше, - тихо сказала Сахарь, разглаживая пальцами скорбные морщины в уголках рта, - Мне кажется, я вижу тебя. Твое лицо похоже на лицо ангела. - Ее рука осмелилась погладить волосы сына. Енох тихо радовался родному голосу, хотя Сахарь говорила, как всегда, как бы жалуясь на что-то.

 Мягкий свет вечности, исходящий от Еноха, осветил двор. Свет не причинял боли глазам Сахари. Она увидела Мелхиседеку, как бы светящуюся кротостью. Мать и дочь расцеловались. Сахарь плакала, и лицо Мелхиседеки тотчас намокло от теплых материнских слез.

 - Отец должен скоро вернуться.

 Гости опустились на пахнущую прелью деревянную колоду у входа в дом. Енох погладил ее край с выбитым сучком. И Сахарь вспомнила: в детстве Енох то и дело искал этот большущий сучок и вставлял на место. Сахарь улыбнулась, вытирая рукой слезы.

 - Этот сучок потерялся, когда ты стал жить своим домом, - сказала мать как можно ласковее. - Теперь улыбнулись Енох и Мелхиседека.

 - Этот сучок я забрал с собой, - смеясь, сказал Енох, - разве я тебе не говорил об этом?

 - Он и там затерялся, - улыбнувшись, добавила Мелхиседека. И спросила о здоровье отца.

 - Слава Богу! И отец здоров. Он ни на что не жалуется, но он изменился. Господь отнял у меня глаза, но уши мои научил слушать. Иногда мне кажется, что я слышу лучше, чем кто-либо из живущих на земле. И я слышу, что порой Иаред плачет. Может быть, через твое исчезновение, Енох, Господь вернул его к молитве. Теперь я часто стираю покрывало с жертвенника...

 Мелхиседека не слушает мать - Мелхиседека грустит. Она вспоминает высокого светловолосого мальчика, своего брата. Вспоминает детские игры, вспоминает, как вместе молились. Сейчас бы в детство! В детство вернуться! До того времени, как отец стал спускаться к каинитянкам, мы жили, как в раю, думает Мелхиседека. Хотя бы на один денек вернуться в то время.

 - Отец возвращается! - взволнованно сказал Енох.

 - Енох! Енох! - воскликнул Иаред и, взмахнув руками, неловко побежал к сыну. Прижался запыленной бородой к щеке Еноха. Сахарь, увидев мужа стариком, заплакала, потому что до сих пор представляла его молодым, каким он был, когда впервые спустился к каинитянкам. Иаред робел Еноха, смущался. Отцу вдруг показалось, что сын намного старше его. Последний раз Иаред так робел, когда юношей подходил под благословение к Адаму.

 - Я испачкаю тебя, - сказал Иаред, отстраняясь от Еноха. - Я верил, верил, что ты не умер, что ты вернешься! - говорил Иаред, ударяя рукой по подолу своего платья. Он нагнулся к роднику и окропил себе лицо водой, чтобы никто не видел его слез. Енох крепко обнял отца.

 26. После трапезы Иаред положил свою руку на руку сына и крепко пожал ее.

 - Енох, я много грешил, - сказал Иаред. И Сахарь, и Мелхиседека поразились кротости его голоса. - Может быть, с меня и пошло совращение сынов Божьих. Простит ли меня Господь? Простит ли меня мать твоя Сахарь? Ее совесть осуждает мою свободу.

 При этих словах слезы обильно намочили лицо Сахари.

 - Когда ангелы подняли меня на такую высоту, что предстал я пред лицом Господа, - сказал Енох так, будто говорил о вещах обыкновенных, - увидел я свет великий, а в нем - все полки небесные, все небесное воинство. - Закричал я ангелам, которые несли меня: "Мне страшно!" А они сказали мне: "Не бойся, Еноше!" Да как же мне было не бояться, когда в непомерном свете увидел я грехи свои? Смиренный я был только по наружности своей! Иногда мне хотелось отомстить тебе, отец! Своей изменой ты как бы бесчестил не только мать, но и нас, детей. Внешне я продолжал любить тебя, отец, а по сути был врагом тебе. Мое дружелюбие к тебе оставалось внешним, а по сути я был ненавистником. И об этом я вспомнил в свете, когда ангелы несли меня на небо. И было мне страшно от того, что сердце мое переполнено нечистотами. Это был страх очистительный. Это был страх Господень. И мне, многогрешному, показали издали Престол Господень. Все ангельское воинство в свете безмерном поклонилось Господу в радости и веселии. В свете безмерном восхваляли Господа кроткими голосами. И сказали мне ангелы, поднимающие меня: "Серафимы и херувимы покрывают своими крылами Престол Господа, чтобы ты не ослеп, Еноше!" И еще сказали: "Еноше, только доселе велено проводить тебя. Ибо далее свет попалит нас за грехи наши". И я спросил у ангелов: "Неужели и вы грешны?" И был ответ: "Будут судить и нас". И отошли ангелы, и стали невидимы в свете. А я один остался на небе и убоялся так, что пал ниц и завопил: "Горе мне! Что ждет меня?" И видно стало мне, что я только по наружности вел жизнь подвижника. Часто молился в безлюдных местах, - а разве не хотелось мне, чтобы кто-нибудь из людей оказался рядом и сказал: "Енох благочестив". Хотелось, чтобы все любили меня, как Сахарь, Сепфора или Мелхиседека. Даже в молении хотел понравиться людям. Тля моя жизнь, а не подвижничество. А Мелхиседека? Она во всем хотела походить на меня. Я не хотел отдавать ей чести, когда видел, что она усерднее меня становится в молитве. Я больше уделял внимания житейским прихотям Сепфоры, и было трудно угодить Богу и ей. А Мелхиседека молилась, даже не подозревая, что ее молитва сильнее. Внешне я поощрял ее молитвы, просил, чтобы молилась за меня, за вас, за Гаидада, за Регима, за Римана, за Ухана, а внутри себя считал, что моя молитва сильнее. "Мне страшно!" - кричал я на небе. - И послал Господь славного архангела Гавриила, и сказал Гавриил: "Еноше, не бойся! Встань и иди со мной!" И встал я пред лицем Господним. А от страха, казалось, отступила от меня душа моя. Кто я, чтобы стоять пред лицем Господним? И стал я звать архангела Гавриила, потому что уповал на него. Восхитил меня Гавриил и поставил пред лицем Господним. Упал я ниц и поклонился Господу. И стало страшно мне, ибо только по внешности я хранил целомудрие, - но кто из людей знал мои желания? И, наружно осуждая отца, разве мысленно я не спускался вместе с ним к каинитянкам? И не делил ложе с одной из них? А наружно хранил целомудрие! Разве мысленно я не проделывал путь в город вслед за отцом, когда уже был женат на Сепфоре? Кто-то скажет: это всего лишь помысел! Но я стоял на коленях пред лицем Господа, а там наши помыслы почти не отличаются от наших поступков. И мое внешнее целомудрие не имело почти никакого значения, когда в сердце жило прелюбодейство. Но Господь устами Своими сказал мне: "Еноше, не бойся! Встань и стой пред лицем Моим вовек!" Подошел ко мне ахристратиг Михаил и поставил меня пред лицем Господа. Бог неизречен, неведом, невидим, непостижим. И сказал Господь слугам своим, искушая их: "Да будет Енох стоять пред лицем Моим вовек!" А я трепетал, ибо ангелы поклонились мне по глаголу Господа. Но смел ли я думать, что чище и выше тех сил, которые мне поклонились? И поклонились они не мне, а замыслу Господа о человеке. Мне вдруг показалось, что я понесу бесчестие, свет попалит меня, потому что всю жизнь подспудно требовал себе чести (не той людской славы, как каиниты), но чести духовной, а потому мой грех и глубже и, стало быть, хуже греха каинитов. Вдруг меня перепутали с каким-нибудь благочестивым сифитом, который не выставлял напоказ свое благочестие, как я... Но сказал Господь Михаилу-архангелу: "Преступи к Еноху и помажь его елеем благостным и одень его в ризы славы Моей". Так и сотворил архистратиг Божий Михаил, как повелел ему Господь. Помазал меня и одел меня. Видение масла того ярче света великого. Оно как роса благодатная. И как помазал меня архангел Михаил, страх исчез во мне. Осмотрел я себя, и был я, как один из ангелов Его. Не было различия в свете. Но помнил я грехи свои. И стало мне стыдно за все мои мысли, которые занимали меня в земной жизни, стыдно за их суетность, ничтожность, мелочность. А почитал себя порой чуть ли не мыслителем, рассуждающим о путях Божьих. А разве радел я в молитве? Так ли усердно вымаливал свои грехи и чужие? Вся жизнь прошла в мелких пересудах, начиная с каинитов и кончая своими детьми. Мне надлежало приносить за них жертвы, прося Господа, чтобы простил проступки их, их дурные помыслы, а вместо того я сам осуждал в помыслах детей своих. Может ли быть на свете поступок более безумный? Горе, горе мне! Вот моя жизнь!