Энн Виккерс - [145]

Она выждала еще месяц, чтобы окончательно удостовериться, и только тогда сказала Барни.

Он воскликнул:

— Я страшно рад! Страшно рад! Но, может быть, ты недовольна?

— Что ты! Я так хотела от тебя ребенка.

— Не боишься?

— Ни капельки. Я сильная, как лошадь.

— В таком случае я просто не нахожу слов от восторга! Судьба готовила меня в патриархи. А тебя — в родоначальницы целого племени. Если бы мы с тобой встретились двадцать лет назад, у нас была бы дюжина ребят, отчаянных сорванцов, ферма в тысячу акров и библиотека в семь тысяч томов, и я был бы почти порядочным человеком, а не просто должностной фигурой. Энн! У нас будет малыш!

Этот разговор происходил в ее квартирке. Теперь они все чаще заказывали в ресторане внизу салат и отбивные и обедали вдвоем, не рискуя столкнуться с кем-нибудь из знакомых Моны, когда под взглядами, полными неприязненного любопытства, нужно сохранять равнодушие.

Барни оттолкнул ногой дурацкий ломберный столик, за которым они обедали. Закурил сигару. Энн наблюдала за ним. После приступа бурного энтузиазма он вдруг помрачнел и задумался.

— Энн, выслушай меня внимательно. Это не пустые слова, я говорю совершенно серьезно. Что мешает нам сейчас, когда должен родиться ребенок, смотаться отсюда всем втроем? Мы могли бы уехать куда угодно, на свете столько мест — Париж, Тироль, Алжир, Бали, Девоншир, Куба, — куда угодно! У меня достаточно средств, чтобы содержать две семьи. Дочери выросли. Я им больше не нужен. Так или иначе, они давно заражены лонг-айлендским снобизмом. Обвиняют меня в вульгарности, — разумеется, с полным основанием. Я попытаюсь получить у Моны развод, но даже если она мне его не даст — что за важность? Представь себе: вилла в горах над Ривьерой, завтрак на террасе-и никакого тебе тюремного коридора, никакой грызни со старухой Кист, и к чертям все эти залы суда, где я задыхаюсь, всех этих толстомордых политиканов, которые требуют поблажек! И мы не будем жить как неприкаянные изгнанники. Я когда-то всерьез увлекался филологией и с удовольствием бы к ней вернулся. Через полгода я снова смог бы взяться за Данте и Ариосто.[199] Да и для тебя, девочка, отыскалась бы пропасть интересных дел — ты же у меня невежественна, как кролик, понятия не имеешь ни о живописи, ни о музыке, ни о скульптуре, ни об архитектуре, а там бы ты во все это вгрызлась. И у нашего малыша были бы в жизни какие-нибудь интересы, кроме радио и баскетбола. Я говорю серьезно. Что нам мешает? Лично я в жизни не совершил ничего стоящего, как, впрочем, и ни один судья: все мы жалкие актеры, повторяющие реплики, которые сочинили для нас законодательные органы, — а они как драматурги ниже всякой критики. Ты, может быть, и успела сделать что-нибудь полезное. Воз-мож-но. Но не довольно ли? Неужели ты должна отдать себя без остатка всяким Китти Коньяк? Если бы ты согласилась, я собрался бы в две недели. Ну, как? Скажи «да».

— Барни, я не могу объяснить, что именно нам мешает-просто знаю, что это невозможно, и все тут. Главная причина, наверное, в том, что нам обоим необходима живая деятельность. Мы с тобой не сможем жить без работы, даже если польза от нее мало ощутима. Это только так кажется, что мы удовлетворимся чтением Ариосто, уроками музыки и раскопками на Крите. Ничего подобного! Все это скоро надоест, нас потянет домой, мы станем срывать злость друг на друге — и тогда я потеряю тебя. По-моему, я до сих пор тебе не надоела именно потому, что занята чем-то своим — я сама по себе кто-то, не просто «проклятая баба, которая вечно торчит на глазах». И моя работа мне нравится, да в сущности и ты любишь свое дело, просто ты сейчас нервничаешь из-за этого несчастного расследования. А Китти Коньяк для меня как роман, который я прочла на три четверти. Интересно же узнать, какой будет конец! И, кажется, мне удалось отучить от героина номер 3921 — Салли Свенсон, она же Коган… Ну, в общем, не могу. Давай договоримся встретиться через год — случайно — преднамеренно — и провести месяц в Италии. Но жить там и превращаться в собственную тень — нет, нет! Все равно хорошие тени из нас не получатся: при нашем-то румянце и корпуленции! Милый мой, мне так хотелось бы с тобой уехать! Но я не могу. И ты не сможешь. Ты, с твоей круглой физиономией и рыжей бородой и ужасающей репутацией Казановы, которую я обожаю!

Только в полночь, лежа без сна в постели (увы, в одиночестве) и представляя себе лимонного цвета виллу над серебристым песчаным пляжем, где они жили бы вдвоем, она сообразила, что, строя планы, они даже не вспомнили, что на свете существует человек по имени Рассел Сполдинг.

— Что бог разлучил с самого начала, того человек да не сочетает, будь он даже священник, — благочестиво вздохнула она.

И прошла еще неделя, прежде чем она, протестантка до мозга костей, осознала, как мучителен был для Барни, гордившегося знакомством с епископами и кардиналами, весь этот разговор о разводе, о вторичной женитьбе. Вряд ли она могла полностью оценить всю значительность его жертвы: ведь он бросал к ее догам священные покровы собственной души.

Она сообщила доктору Уормсер, что ждет ребенка.