Энн Виккерс - [142]
— Не понимаю, какого черта мне взбрело на ум бросить итальянский, — ради того, чтобы играть в карты с деятелями из Таммани-холла. В результате мой репертуар состоит из фраз вроде «due банана» и «quanto costa».[195] Впрочем, господь ведает, что творит. Если бы я всю жизнь корпел над книгами, я сейчас был бы деканом юридического факультета или членом Верховного суда Соединенных Штатов — и никогда бы с тобой не встретился, а мне, честно говоря, приятнее целовать тебя, чем исподтишка расчесывать судейские бакенбарды.
Бр-р-р!
Устроившись на балконе в плетеном кресле, он принялся за «La Figlia di Iorio».[196] Рядом, на маленьком чугунном столике, стоял сифон с содовой водой, бутылка превосходного виски, сигары, а напротив него Энн, в парчовом халате и домашних туфлях, в третий раз перечитывала «Волшебную гору»[197] и время от времени, оставив книгу, поднимала на него счастливые глаза или в трансе блаженных, бесформенных мыслей смотрела вниз, в зеленую глубь долины.
Рассел Сполдинг (который, как с удивлением вспомнила Энн, был когда-то связан с ней узами супружества) в минуты нежности начинал с истерическим упоением «играть» и придумывать «понарошку» всякую чушь; при этом Энн испытывала такую же брезгливость, как если бы перед ней пустился в пляс толстяк из колонии нудистов. Барни Долфин вряд ли хоть раз употребил слово «понарошку» с тех пор, как сорок пять лет назад вышел из дошкольного возраста, а глаголом «играть» он пользовался, только говоря о картах, гольфе и бейсболе. Но именно Барни открыл ей радость милых любовных игр: то он делал вид, что гонится за ней, как за пугливой нимфой, то притворялся, будто она не желает ложиться и всю ночь просидит над книгой, если не унести ее в постель на руках. Он проделывал все это с серьезным видом, не смазывал игру пустой болтовней и не разрушал очарования заведомой бессмыслицы. Он мог позволить себе быть серьезным. Его внутренняя энергия не требовала шумного выражения.
Энн не переставала удивляться и радоваться тому, что они понимают друг друга мгновенно, без слов, с одного coup d'oeil.[198] Как-то они отправились на моление весьма привлекательной секты, носящей название «Епископальный евангелический союз новых святых слова живого». Проповедник (по будням отличный плотник), которому, очевидно, опостылели одни и те же грехи одних и тех же двадцати двух экзальтированных членов его паствы, был в восторге оттого, что приобрел в лице Энн и Барни новых клиентов. Он возгласил:
— И скажу вам: ни наряды, ни суетная жизнь большого города не спасут людей от проклятия за грехи их, как не спасет и смиренная рабочая одежда.
Она перехватила взгляд Барни, и оба рассмеялись — беззвучно, одними глазами: им не понадобилось шепотом обмениваться шутками в стиле Рассела.
«Почему я все время их сравниваю! — упрекнула себя Энн. — Что за ребячество — проводить параллели! Сравнение всегда несправедливо».
Но она была невероятно счастлива, а людям свойственно в дни счастья вызывать в памяти самые горькие дни: ведь так приятно, лежа в теплой постели, вспоминать, по какому холоду добирался домой.
Невероятно, безбожно счастлива, и особенно от сознания, что Барни не менее счастлив.
С ними неотлучно была и третья — Прайд, ее дочь. Разумеется, теперь Энн ничего не делала, чтобы помешать Прайд наконец «обрести реальное бытие», как было сказано в ее школьной хрестоматии. И отцом ее, конечно же, мог быть только Барни Долфин. Просто смешно представить в этой роли Линдсея Этвелла, Рассела Сполдинга, Лейфа Резника, Глена Харджиса и даже Адольфа Клебса!
— У меня есть человек, которого я люблю, и будет ребенок! — торжественно поклялась Энн. — У трудящейся женщины есть право иметь ребенка и любимого. Впрочем, о каком праве может идти речь?.. Наверно, дело просто в том, чтобы все железы функционировали нормально и чтобы вдобавок повезло… Но независимо от философской основы у меня, у нас с Барни обязательно будет дочка!
Они ехали в ближайший городок за свежими журналами. Не глядя на нее, Барни заговорил ровным голосом:
— Будет лучше, если ты узнаешь все обстоятельства, связанные с расследованием, которое мне предстоит. Очевидно, оно начнется сразу же, как мы вернемся. Я слегка преувеличивал, когда сказал, что меня абсолютно не в чем упрекнуть. Это никоим образом не относится к уголовным делам: здесь я проявлял максимум щепетильности и осторожности. Никогда не поддавался соблазну действовать механически, лишь бы отвязаться. Но в моей практике попадались дела гражданские, в которых правых вообще не было — просто шла драка между двумя бандами отпетых мошенников, маскирующимися под солидные коммерческие предприятия. Вот тут я, может быть, кривил душой — вернее, подходил к делу реалистически: становился на сторону той шайки, которая была мне почему-либо симпатичнее. Взяток я никогда не брал. Правда, я получал сведения о биржевых курсах и, скажем, о том, где именно должны провести новую трамвайную линию, или соглашался стать членом какого-нибудь правления… Но взяток не брал никогда. Что, впрочем, вряд ли умаляет мою вину. Это ведь, по сути, простая трусость. Факт тот, что поймать меня с поличным они не могут. Но уж испортить мне кровь они постараются. И я подумал, родная моя, что ты будешь тревожиться — я прав? — и хочу, чтобы ты знала заранее: я в этом спектакле буду не козлом отпущения, а скорее аферистом, хитрым злодеем, хитрым, вкрадчивым злодеем. Тебя это очень огорчает?
