Энн Виккерс - [124]

Тот же сторонний наблюдатель увидел бы всего — навсего скромно одетую молодую женщину, примостившуюся на краешке чересчур мягкого кресла в одной из клетушек отеля-небоскреба, оснащенного по последнему

•слову техники: электричеством и холодильниками — в самой гуще кинематографического города трехсотметровых башен, стекла и железобетона. Но сейчас с нее слетела шелуха благовоспитанности, рассудительности и железобетонной благопристойности, и она предстала перед миром в своей божественной наготе — женщина-вождь первобытного племени!

Мысли Энн по большей части не облекались в слова — в ее мозгу полыхали и взрывались эмоции, но время от времени они обретали членораздельную форму:

«Да, я хочу внести свою крохотную лепту в мировую цивилизацию. Чем я хуже Флоренс Найтингейл?[143] (Слава богу, я еще не такая одержимая!) Да, я люблю настоящую работу, которая нужна людям и внушает им уважение. И власть я люблю! Я не хочу тратить жизнь на то, чтобы оплачивать счета бакалейщика! У меня достаточно сил, чтобы успеть что-то сделать. И я уже много сделала! И свою власть я использую для того, чтобы дать Китти Коньяк возможность стать человеком!

Но ведь, в сущности, мне все это ни к чему, мне наплевать на это! Я хочу любви, я хочу, чтобы у меня была Прайд, моя дочурка. Я хочу вынашивать ее. В конце концов, я имею на это право. Я хочу ее воспитывать. Господи, хоть бы меня похитил какой-нибудь ковбой из этих идиотских романов о Дальнем Западе! Я рожала бы ему детей и варила бобы… И не превратилась бы в тупую фермершу. Я изучила бы все про злаки, про почву, про тракторы. Стала бы организовывать кооперативы. Занялась бы политикой. И у меня была бы Прайд, был бы муж…

Нет, нельзя, наверное, чтобы все было сразу — и Прайд, и муж, и карьера… Ведь оказались же несовместимыми карьера. Прайд и Линдсей. Ну и дурочки мы были, когда болтали про «феминизм»! Мы собирались во всем сравняться с мужчинами. Никогда мы с ними не сравняемся! Женщины всегда будут или выше мужчин (например, как государственные деятели — возьмем хотя бы Елизавету), или неизмеримо ниже — в своей рабской привязанности к детям. Что бы мы там ни провозглашали в шестнадцатом году, мы, слава богу, по-прежнему женщины, а не мужчины-недоноски! И прекрасно! Пускай Линдсей остается при своей судейской мантии и при евоей пиявке Маргарет — все равно у меня будет моя Прайд!»

Телефонный звонок и голос Рассела Сполдинга:

— Энн, наивно было бы предполагать, что вы сегодня вечером не заняты. Вы, разумеется, обедаете с президентом Колумбии или с турецким пашой…

— Нет, нет, Рассел! Я с удовольствием… Можно ваши слова рассматривать как приглашение?

— Клянусь всеми святыми, — что за вопрос! Лечу к вам.

Где-то в глубине ее сознания робко шевельнулась мысль: «Если бы только он поменьше паясничал…»

Мистер Дж. Рассел Сполдинг, он же Игнац и просто Рассел, сотрудник Института организованной благотворительности, фигура весьма популярная в прогрессивно настроенных кругах Нью-Йорка, был весьма компетентен в своей области: он прочел все положенные социологические труды, умел не хуже любого управляющего страховой конторой допекать сидевших на грошовом жалованье институтских стенографисток (один из необходимейших навыков для тех, чья работа связана с благотворительностью) и в течение десяти секунд мог с точностью установить, действительно ли хочет работать человек, обратившийся в ИНОБЛ за помощью. (Просители же, уподобляясь в этом отношении рыбакам, плотникам, врачам, писателям и авиаторам, по большей части такого желания не испытывали.) Но при всех своих талантах руководителя, в неофициальной обстановке Рассел напоминал Энн большого, добродушного деревенского пса, который с радостным визгом встречает хозяина и, припав лохматым брюхом к земле, нетерпеливо стучит хвостом в предвкушении прогулки…

К моменту его прихода Энн успела сменить костюм на первое попавшее под руку платье, а также умыться и прополоскать горло — и встретила его уверенная, что сумела скрыть свое душевное состояние, как и подобает Великой женщине, привыкшей во всеоружии хладнокровия являться перед любопытной толпой. Он ворвался в прихожую с радостным воплем:

— У меня идея! Китайский ресторан, невиданные яства: цыплята под ананасным соусом, омлет фу-ян… Энн, что такое? Что стряслось?

— Где стряслось?

— Да у вас же! Какие-нибудь неприятности? Испытанная жилетка дядюшки Рассела к вашим услугам!

Он занял собой всю комнату. Он был такой большой — намного выше и шире Линдсея Этвелла: грудь колесом, не чета интеллигентской сухопарости Линдсея, буйная черная шевелюра. Ей захотелось припасть головой к его плечу и тихо завыть. Но пришлось ответить бодрым голосом:

— Нет, что вы, никаких неприятностей. То есть обычные неурядицы на работе. Но я не хочу о них думать. А если я немножко похожа на истомленное привидение, так это потому, что умираю с голоду. Поедем скорее ужинать!

Он сочувственно положил свои большие, пухловатые руки ей на плечи, по-братски чмокнул ее в лоб и прогудел:

— Не хочу лезть в ваши личные дела, уважаемый доктор, но если потребуется моя помощь — скажите только слово. Хорошо, оставим эту тему. Но китайское меню на сегодня отменяется. Я знаю, что вам нужно! Есть тут неподалеку одно итальянское заведеньице, где никто не узнает даже таких великих вождей общественного мнения, как мы с вами, — а кьянти там вполне приличное. Поехали!