Энигма-вариации - [10]

На пляж хожу, читаю, делаю домашние задания по латыни и греческому.

Тут он продекламировал наизусть первые строки «Энеиды».

— Вы учили латынь? — спросил я, слегка опешив.

— Росо, чуть-чуть, а потом пришлось бросить.

Чтобы его поддразнить, я попросил еще раз продекламировать те же строки.

Он начал, но потом на полстихе расхохотался. В ответ расхохотался и я.

— Что ты такое, Паоло, меня говорить заставляешь: Arma virumque cano![2]

Он подшучивал над самим собой. Мне это очень нравилось. Нас это сближало.

— Так почему у тебя нет друзей?

Мы что, опять говорим серьезно? Сейчас голос его напоминал мамин. Впрочем, в его устах меня эти слова не задевали.

— Не знаю. Хотелось бы их иметь. Наверное, я не всем нравлюсь.

— А может, тебе только так кажется. Заводить друзей просто.

— Не всем.

— Здесь-то ты их завел.

— Это потому, что мне здесь нравится.

— Тебя не устраивают твои сверстники? Я передернул плечами.

— Не знаю.

И тут, будто чтобы поставить точку внутри собственной фразы, я невольно испустил такой мини-вздох, уменьшенный вариант тяжкого вздоха, который сам он в свое время испустил, когда рассказывал о том, как рос в семье краснодеревщика. Мне понравилось не только то, что я честно выложил карты на стол и открыл ему что-то о себе сокровенное, но и то, что я впервые в жизни заговорил с кем-то о том, что, как мне казалось, мучает только меня и никого больше. Мне нравился такой поворот разговора.

Когда папа или кто-то из родственников спрашивали, почему у меня нет друзей, я всегда уходил от ответа или заявлял, что хороших друзей у меня мало и все они — по школе. В школе я говорил — да, у меня нет друзей среди одноклассников, но много друзей на Сан-Джустиниано. При этом у меня никогда не было друга, с которым можно было бы поговорить о том, что у меня нет друзей. А тут все вышло настолько легко, что пришлось удерживать себя от новых откровений — чтобы не нагнать на него скуку.

— Я хочу у вас всему научиться. Он печально улыбнулся.

— Обращению с деревом быстро не научишься. — С этими словами он подошел к полке и снял с нее удлиненный предмет, завернутый во что-то вроде одеяла. — Это, — сказал он, осторожно разворачивая ткань, — очень, очень старая скрипка. — Струн на ней не было вовсе. — Ее сделал мой дед. Я никогда не мастерил скрипок, не стал бы даже и пытаться, но в дереве я разбираюсь, я вырос с деревом и знаю, что делать, чтобы звук не умер. — Он дал мне провести пальцем по исподу инструмента. — Дерево не прощает ошибок. Художник, даже самый великий, может по ходу работы что-то поменять или даже закрасить серьезный огрех. А ошибку в дереве уже не исправишь. Нужно понимать, что дерево думает, как говорит, что означает каждый произведенный им звук. И, в отличие от очень, очень немногих живых вещей, дерево никогда не умирает.

Можно было подумать, перед тобой Микеланджело, который рассуждает о мраморе.

— Все еще не передумал поработать в моей вонючей дыре? — спросил он потом, когда я ответил, что мне все равно, сколько времени займет учеба. К этому меня так и подмывало добавить: больше всего на свете я хочу быть рядом с вами, хочу быть вашим сыном, открывать мастерскую перед вашим приходом и закрывать после вашего ухода, приносить вам кофе и теплый хлеб по утрам, выжимать для вас лимоны, подметать и мыть полы, и если вы попросите, я отрекусь от родителей, от дома, от всего. Я хочу быть вами.

Я знал, что в ответ он только рассмеется. А потому сдержал свой порыв и сказал: нет, я совсем не хочу работать в его вонючей дыре. Эта фраза потом стала нашей общей шуткой.

Я заходил дважды в неделю, потом — чаще.

Однажды, уже на подходе — я принес всем нам троим булочки, — я вдруг замер на месте. Из мастерской выходила мама. На ней были солнечные очки и большая соломенная шляпа. Я заметил ее сразу, тут же метнулся в цирюльню и наблюдал из-за занавески в бусинках, пока она не прошла мимо по виколо Сант-Эусебио. Она меня не заметила. Но меня это происшествие здорово напугало, и я дал себе слово, что никогда больше не буду входить к нему, не убедившись, что ее там нет. Я не сомневался, что они говорили про меня. И не задался вопросом, что именно заставило меня от нее спрятаться. Возможно, я не хотел, чтобы она подумала, что после занятий я без дела слоняюсь по городу. Хотя сам-то я знал, что причина не в этом.

Приходя, я всегда заставал Нанни за работой. Иногда в мастерской было так жарко, что он снимал рубаху. Папа сказал правду. Я раньше и не подозревал, какое у него атлетическое тело.

— Che sorpresa, какой сюрприз — два дня кряду! — сказал он, когда я решил не делать перерывов между визитами. — Сегодня позволю тебе мне помогать.

И он принес большую раму для картины. Я довольно часто разглядывал ее в прошлые приходы, но сейчас не сразу сообразил, что рама — наша. Она казалась такой чистой, новой, обесцвеченной, что наводила на мысль о загорелом мужском теле, на котором голые ягодицы кажутся присыпанными тальком.

С рамой еще много возни, сказал он. Нужно отчистить грязь, которая скопилась за много лет в резном растительном орнаменте и в угловых зазорах.

— А как ее отчищают?