Энгус: первый воин - [65]

Девушка посмотрела на меня своими огромными, желтыми, как у ястреба, глазами, в которых светилось уважение и, как мне померещилось, обожание. И вот, глядя на эту прекрасную и соблазнительную женщину, которая ничуть не скрывала своего интереса ко мне, я уже вообразил себе, что нахожусь в раю, в том самом христианском раю, о котором так много говорят, в месте, наполненном миром и красотой, где мы чувствуем себя любимыми всеми и равными всем. Но от этих мечтаний меня вновь отвлек вдруг прозвучавший вопрос:

— Ты помнишь, Энгус, что собирался побольше рассказать мне о днях, проведенных тобой с Ненниусом?

Я немедленно согласился удовлетворить ее любопытство и рассказал, как попал к Ненниусу, как жил у него, какие были в обители монахи и как я с ними подружился. Я старался продлить наше свидание, вспоминая все больше и больше подробностей и порой даже немного подвирая (надеюсь, что старый аббат не слышал меня!), — словом, болтал все, чтобы поразить ее воображение и поддержать интерес к моей персоне.

Потом она попросила рассказать о моей матери и Морском Волке, и вообще о скоттах. Тут я тоже пустился в долгий рассказ, особенно напирая на христианскую веру матери и избегая преувеличений, когда говорил о битвах отца. Но она простилась со мной, как только стемнело, и оставила в одиночестве грезить с широко раскрытыми глазами. Образ ее стоял теперь уже не только перед моим взором, но и в сознании, ибо он не улетучился даже тогда, когда ночь своим покрывалом смежила мне веки. И самое прекрасное, что в этом моем сне я был уже совершенно здоровым и демонстрировал принцессе всю свою ловкость в военных упражнениях. Одного за одним я победил семерых воинов, и у всех, как ни странно, было лицо Идвала.

Как и обещала, Гвинет осталась в городе еще на какое-то время и пригласила меня на праздник, который устраивался на следующую ночь после встречи со мной. Я был по-настоящему счастлив, сидя рядом с принцессой и думая, что разрыв между грезами и явью сокращается. Со мной все обращались чрезвычайно предупредительно и ласково, так как рука моя все еще была в лубке и неподвижна. Но при этом все с некоторым удивлением и даже страхом замечали, что я сижу рядом с принцессой. Я же, несмотря на эль и ее голос, всячески меня поощрявший, пытался держаться скромно и сумрачно, потому что уже и без того достаточно натерпелся унижений, а об инциденте с Идвалом вообще не хотел упоминать. Я предпочитал говорить совершенно о других вещах, и разговор шел так гладко, словно я вел беседу с человеком, которого знаю давным-давно. Принцесса, казалось, все понимала, ее взгляды на многие вопросы совпадали с моими, и это несколько раз заставило нас посмотреть друг другу в глаза чуть пристальней, чем положено и чем я мог позволить себе еще день назад. Той ночью нам обоим стало ясно, что между нами существует не просто симпатия, но нечто большее. Я был счастлив этим еще и потому, что мои качества, наконец-то, оценили и познания востребовали.

Через несколько дней она снова пришла навестить меня, и мы бродили по городу до тех пор, пока солнце не скрылось за башнями. Принцесса рассказывала мне о таком, чего я не мог и представить, что произвело на меня неизгладимое впечатление.

— Много лет назад, — сказала она, и в голосе ее прозвучала странная смесь горечи и гнева, — мы с сестрой, так же, как и многие другие женщины Гвента, были взяты в плен норманнами и сделаны рабынями. Руководил этим позорным делом человек огромного роста с наголо обритой головой. И, должна сказать, это было настоящее чудовище. — Я попытался представить себе этого человека, если уж и вообще норманны выглядят устрашающе, то как же должен был выглядеть норманн огромного роста! — Он собирался продать нас на рынке в Сигтуне; это название, кстати, до сих пор возникает порой в моих кошмарах. Всего нас было около трехсот женщин и детей, а все мужчины пали в битвах. Великан особенно следил за нами с сестрой, он унижал нас и пытался уничтожить нашу гордость всяческими, какими только можно вообразить, способами. Он насиловал нас каждый день, но, к моему счастью, этот пес почему-то питал больше чувств к Гвеноре, может быть, потому что она обладала более диким нравом. Я же берегла свои силы для того, чтобы в один прекрасный день использовать любую возможность и убить эту грязную свинью.

— Как прискорбно слышать столь ужасную историю от столь гордой женщины, — вздохнул я.

В жизни я много раз наблюдал подобное со стороны, но еще никогда не слышал, как это выглядит с точки зрения самого раба, и печальная повесть крайне расстроила меня.

— Ужасной эту историю можно назвать в последнюю очередь. Для мерзостей северных собак нет слов и нет описаний. Мы с сестрой тогда, можно сказать, сошли с ума, и она до сих пор окончательно не оправилась от того потрясения. После долгой изнурительной дороги мы, наконец, остановились около каких-то римских развалин, где устроили привал. И тут я увидела, что в земле что-то блестит, и прямо руками выкопала копье и два длинных ножа. Копье было бы, конечно, слишком заметно, и я отдала Гвеноре один из ножей. Когда же мерзавец вскоре подошел к нам, мы набросились на него, несколько раз ранили, а потом, когда он упал, закололи до смерти. — Я был восхищен мужеством и смелостью, выказанными этими женщинами, ведь раньше я даже представить себе не мог, что Гвинет способна на такое! Я сказал ей об этом, но она, словно не слыша меня, продолжила свою историю. — Потом я подобрала его топор и разрубила гадину на четыре части.