Энглби - [34]

Воэн велел сесть, сердито посмотрел на меня:

— Как болит? Где именно?

По-моему, он решил, что я все выдумываю.

— Здесь… и здесь, и еще тут. Сильно болит.

Он посветил фонариком в глаза, в уши, спросил, как работает кишечник.

— Давно были у окулиста? Мастурбируете? Употребляете алкоголь?

— Мне кажется, это из-за того, что я очень переживаю за одну свою знакомую.

— Встаньте. Освещение в комнате нормальное?

— А можно рецепт на обезболивающее?

— Никаких рецептов. Купите аспирин за свой счет, это пожалуйста. Пива не пейте. Все, можете идти.

Но мне по-прежнему было плохо. То ли слабость, то ли апатия. И боль. А еще чувство, что это все моя вина. Как в детстве из-за стариков в приюте. Будто все это на моей совести.

Я начал снова мотаться по деревням, как прежде, до встречи с Джен. Выруливал на своем «Моррисе-1100» с парковки и просто ехал. Гранчестер. Большой Уилбрэм. Малый Уилбрэм. Верхний Предел. Средний Класс. Нижний Мир. Сколько бы я ни пил и ни курил, боль в висках не унималась.

Пока темно-янтарная струя пива с шипением наполняет цилиндрический бокал, я нетерпеливо срываю целлофан с серебристой пачки сигарет «Собрание Вирджиния».

И, усевшись у барной стойки, пью, курю и то и дело почему-то вспоминаю отца. Думаю, каково это, когда ты умер.

Когда его не стало, я особо не переживал. Не плакал, хотя мама и Джули плакали беспрерывно. Я его не очень любил, так что особо и не грустил. Возможно, что-то со мной не так.

Почувствовал я только, что папина смерть — это издевка над всей его жизнью. Над фотографиями, над планами, над «будущим» — всем, чем они с мамой жили. Все — иллюзии. Вот черно-белая фотография, молодые родители с надеждой глядят в будущее. Ну и какой во всем этом смысл, если впереди такой жестокий и пошлый финал? При мысли о его жизни, о его замыслах я испытываю… неловкость. Мне неудобно, что отец мог так глупо обманываться.

После похорон, пока заказывали надгробие, мама попросила сделать метку на холмике, чтобы никто не принял его за вынутый строителями грунт или огромную кротовину. Холмик ведь могло даже смыть дождем, как могилу Фанни у Томаса Харди. Я нашел в сарае деревянный ящик для яблок, разобрал его. Нормальных инструментов у отца не было, но мне удалось сложить грубый крест из двух дощечек, на коротенькой поперечной я написал шариковой ручкой имя, а уж потом прибил ее старым гвоздем к длинной. Смерть оказалась штукой довольно обыденной. Что бы про нее ни говорили, ничего в ней загадочного нет. Я притащил свой самодельный крест на кладбище и воткнул в свежий холм, нескольких дюймов не достав до гроба с разлагающимся телом отца.

У Катулла есть строчка — мы переводили эти стихи в Чатфилде: Soles occidere et redire possunt[23]. Солнце сядет, но наутро снова встанет. А для нас, едва погаснет краткий свет, наступит долгая ночь бесконечного сна. В ответ Катулл призывает наслаждаться любовью, пока есть время. Звучит убедительно, особенно по-латыни. А с другой стороны, раз уж lux (cвет) настолько brevis (краткосрочен) в сравнении с perpetua (вечной) nox (ночью) и наc ждет только бесконечный сон — dormienda, — то стоит ли волноваться по поводу того, что мы делали днем? Что такое мгновение для вечности? Несопоставимые величины. Оно не в счет. Совершенно не в счет.

Время обессмысливает нашу жизнь. Если оно и вправду таково, каким мы его себе представляем, то и жить незачем. Однако не исключено, что мы представляем его себе неверно и оно вовсе не линейно. Но коль скоро нам не дано увидеть его иначе, будем исходить из того, что есть.

Если зеленый цвет на самом деле красный, но все живое воспринимает его как зеленый, значит, в каком-то смысле он все же зеленый.

Раз уж естественный отбор с помощью случайных мутаций, возникших в ходе клеточного деления, создал наш разум неспособным понять — вернее, постичь — то измерение, в котором он сам существует, значит, в каком-то смысле мы мертвецы.

Остается надеяться на реинкарнацию, когда мы и наш разум чуть подразовьются — лет, скажем, через десять миллионов.

Сам я верю в реинкарнацию хотя бы потому, что знаю точно: я уже когда-то жил, причем, что неприятно, недавно, не раньше чем в прошлом столетии.

Господи, так скоро возвращаться сюда я не хочу.

Разумеется, про Дженнифер я тоже постоянно думаю. Читаю ее дневник, и кажется, что она словно бы опять тут. Слышу ее голос, звучащий так, словно она изо всех сил старается сдержать смех, боясь обидеть собеседника.

Ну да… Ее дневник. Я хотел потом потихоньку сунуть его назад в ящик, но теперь исключено, у них теперь полно полиции, так он у меня и застрял.

В субботу я спустился в общую гостиную с телевизором, посмотреть обращение Робина Уилсона. Он сидел за столом в лучах софитов, наверное, в какой-то лондонской студии. Усы все такие же, под Че Гевару, но волосы уже не до плеч, только уши прикрывают. Зря он постригся, это был словно бы знак публике, что от длинных волос — то есть от альтернативных ценностей, от контркультуры — можно легко отмахнуться, как только жизнь возьмется за тебя, покажет свое истинное лицо.

Он говорил взрослым тоном, но студенческие словечки иной раз проскакивали, например «фишка» вместо «идея».