Энергия заблуждения. Книга о сюжете - [87]
Но самое великое из существ, которые печалятся о бедах человечества, это Холстомер.
Холстомер – лошадь, безвинно кастрированная.
Лошадь величайших кровей, величайших качеств, – она объединяет всех лошадей и очень хорошо себя ведет как учитель лошадей.
Шкура пегого рысака знаменитых кровей содержит несколько черт жизни гениального дворянина среди дворян-обывателей.
Люди не бог весть какой знатности не хотят с ним разделить стол.
Мир коней лучше.
Кони сперва презирают старого мерина.
Но потом узнают его и слушают его как учителя жизни.
Сам Толстой мечтал когда-то вывести новую породу лошадей. Он хотел это сделать в приволжских степях, желая подарить Башкирии новую породу лошадей.
Холстомер в мире литературы поставлен в положение короля Лира.
Он король, но он потерял все.
Печально можно сказать, что он потерял конскую семью.
Но зато он знает семью людей. И он учит людей не верить людям в хорошем платье.
Людям «ком-иль-фо».
В костюме от хорошего портного.
Холстомер очеловечен так, что не задается вопрос, а как он мог действовать руками или как он мог разговаривать.
Он был другом конюха, которого секли, а конюх плакал, обняв Холстомера; и Холстомер лошадь, которая знает, что человеческие слезы солоны.
Холстомер был в высшем обществе.
Теперь он презираемый коняга, годный только для конюшего. Он в беге обгоняет всех рысаков, он присутствует при жизни и приключениях богатой молодежи, и он видит людей богатых и презрительно рассказывает о том, что человек называет собственностью.
Холстомер – длинный разговор.
Это длинная проповедь о том, что собственность не только кража, но собственность понятие, в котором не заключено удовлетворение желаний человека.
Он может не иметь ничего хорошего, хоть он и богатый. Холстомер, рассказывая свою историю, переходит к мыслям, которые как будто прочтены в книгах Фурье, Прудона, в тех книгах, которые читал и писал Герцен. Которые читал Толстой и хотел найти другой путь. Зная, что запрещенный Герцен не прочитан. Герцен, по мнению Толстого, – сорок процентов всей русской литературы.
Сам Толстой не помещался в русскую литературу. Он оказался много шире.
«Холстомером» гордится Толстой.
Если стремится знаменитый человек получить памятник, то это построение иронично к самому понятию посмертной славы.
Холстомер нужен и по смерти.
Когда его убили и разрубили на куски, то волчица похитила куски и накормила ими детей, и это нас привлекает.
А человек, фамилию которого я опять забыл, похоронен в нарядном мундире, а этот мундир соответствует шкуре лошади, по которой узнают его породу.
Его приносят в какое-то место, где раскапывают кости других ненужных людей, и именно туда зарывают бывшего богача и аристократа, вместе с кисточками на углах его гроба.
В «Холстомере» Толстой прощается с дворянскими представлениями о породе, о положении, о костюмах.
«Холстомер» – я сейчас скажу другую вещь – и «Дьявол» самые печальные вещи постаревшего человека.
Человек, в смысле отдельный человек из человеческого общества, он несчастен.
Жене читать, что она оскопила своего мужа, очень неприятно. Она не его хотя. Есть такое слово на юге России.
А он не имеет права любить.
Если у него есть любовь, то миллионы его раздавливают при помощи паровоза, или они охаивают любовь, за то, что предмет любви социально неполноценен, вернее, не ровен любящему.
Их жизнь, их стремление в этом, а не в том, чтобы быть счастливыми.
И это точка зрения Толстого. Он живет в этом мире.
У него похитили жизнь любви – как у Анны Карениной.
У самого Толстого неважная лошадь, и каждое лето он ездит по лесу; его упрекают, что он имеет лошадь, он отказывается от нее, ее расковывают, он возвращает ее, не в силах отказаться.
Лошадь похоронена, по решению бывших учеников Льва Николаевича, в ногах Толстого.
Это был старый богатырский обычай, лошадь остается при хозяине.
Толстой создал один из самых больших яблоневых садов в Европе.
Был страшный холод. Яблони все замерзли.
Он посадил антоновку. Это порода дочеловеческая, корневая.
Деревья стояли черные, это была черная смерть.
Их срубили. Некоторые оставили; год, два, десять они стояли черные.
И вдруг зацвели.
Сейчас они хорошо себя чувствуют.
Я рассказал вам образ человеческой культуры.
Она оживает, рассказывая о воскрешении.
Самое жизненное в Толстом – это то, что он выше того, что мы называем человеческой культурой.
Не художественные достижения, а его умение.
Но дело не просто.
И я не могу так оставить «Холстомера».
Свифтовский текст о государстве лошадей замешан на презрении к людям.
«Холстомер» написан на попытке презрения.
Оно не удалось.
Лошади Толстого жалеют людей.
Холстомер, как объясняется в тексте у Толстого, это размашистый бег рысака орловской, русской породы.
Этот аристократ – изгой, но он самых высоких кровей и возможностей.
Но лошади на ответ Холстомера, что он, Холстомер, производитель нового лошадинства, говорят, что он не может этого сделать. Он мерин.
В который раз скажу, что когда братья Левины ссорились, спорили о наследстве, брат Левина говорил Левину: твой план трудовой коммуны хорош, но ты пропустил самый главный вопрос (вопрос о собственности), – Холстомер будет говорить то же, что и брат-нигилист; не сказано о жизни главное – вопрос о собственности.
«Жили-были» — книга, которую известный писатель В. Шкловский писал всю свою долгую литературную жизнь. Но это не просто и не только воспоминания. Кроме памяти мемуариста в книге присутствует живой ум современника, умеющего слушать поступь времени и схватывать его перемены. В книге есть вещи, написанные в двадцатые годы («ZOO или Письма не о любви»), перед войной (воспоминания о Маяковском), в самое последнее время («Жили-были» и другие мемуарные записи, которые печатались в шестидесятые годы в журнале «Знамя»). В. Шкловский рассказывает о людях, с которыми встречался, о среде, в которой был, — чаще всего это люди и среда искусства.
« Из радиоприемника раздался спокойный голос: -Профессор, я проверил ваш парашют. Старайтесь, управляя кривизной парашюта, спуститься ближе к дороге. Вы в этом тренировались? - Мало. Берегите приборы. Я помогу открыть люк. ».
Виктор Борисович Шкловский (1893–1984) — писатель, литературовед, критик, киносценарист, «предводитель формалистов» и «главный наладчик ОПОЯЗа», «enfant terrible русского формализма», яркий персонаж литературной жизни двадцатых — тридцатых годов. Жизнь Шкловского была длинная, разнообразная и насыщенная. Такой получилась и эта книга. «Воскрешение слова» и «Искусство как прием», ставшие манифестом ОПОЯЗа; отрывки из биографической прозы «Третья фабрика» и «Жили-были»; фрагменты учебника литературного творчества для пролетариата «Техника писательского ремесла»; «Гамбургский счет» и мемуары «О Маяковском»; письма любимому внуку и многое другое САМОЕ ШКЛОВСКОЕ с точки зрения составителя книги Александры Берлиной.
Книга эта – первое наиболее полное собрание статей (1910 – 1930-х годов) В. Б. Шкловского (1893 – 1984), когда он очень активно занимался литературной критикой. В нее вошли работы из ни разу не переиздававшихся книг «Ход коня», «Удачи и поражения Максима Горького», «Пять человек знакомых», «Гамбургский счет», «Поиски оптимизма» и др., ряд неопубликованных статей. Работы эти дают широкую панораму литературной жизни тех лет, охватывают творчество М. Горького, А. Толстого, А. Белого. И Бабеля. Б. Пильняка, Вс. Иванова, M.
В двадцатые годы прошлого века Всеволод Иванов и Виктор Шкловский были молодыми, талантливыми и злыми. Новая эстетика, мораль и философия тогда тоже были молодыми и бескомпромиссными. Иванов и Шкловский верили: Кремль — источник алой артериальной крови, обновляющей землю, а лондонский Сити — средоточие венозной крови мира. Им это не нравилось, и по их воле мировая революция свершилась.Вы об этом не знали? Ничего удивительного — книга «Иприт», в которой об этом рассказывается, не издавалась с 1929 года.
В новой книге известного слависта, профессора Евгения Костина из Вильнюса исследуются малоизученные стороны эстетики А. С. Пушкина, становление его исторических, философских взглядов, особенности религиозного сознания, своеобразие художественного хронотопа, смысл полемики с П. Я. Чаадаевым об историческом пути России, его место в развитии русской культуры и продолжающееся влияние на жизнь современного российского общества.
В статье анализируется одна из ключевых характеристик поэтики научной фантастики американской Новой волны — «приключения духа» в иллюзорном, неподлинном мире.
Диссертация американского слависта о комическом в дилогии про НИИЧАВО. Перевод с московского издания 1994 г.
Научное издание, созданное словенскими и российскими авторами, знакомит читателя с историей словенской литературы от зарождения письменности до начала XX в. Это первое в отечественной славистике издание, в котором литература Словении представлена как самостоятельный объект анализа. В книге показан путь развития словенской литературы с учетом ее типологических связей с западноевропейскими и славянскими литературами и культурами, представлены важнейшие этапы литературной эволюции: периоды Реформации, Барокко, Нового времени, раскрыты особенности проявления на словенской почве романтизма, реализма, модерна, натурализма, показана динамика синхронизации словенской литературы с общеевропейским литературным движением.