Энергия кризиса. Сборник статей в честь Игоря Павловича Смирнова - [69]
В своей статье «Словарь Ленина-полемиста» Юрий Тынянов последовательно реализует свой метод лексико-стилистического анализа, разработанный им в «Проблемах стихотворного языка» (1923)[435], обнаруживая в полемическом языке Ленина ту самую «тесноту стихового ряда», когда «значимость слова может гипнотизировать, объединяя в одно вещи конкретно разные, необъединимые», когда «фраза может стать сгустком, который ценен сам по себе, — своей „словесной“ и эмоциональной силой» (может показаться, что последняя цитата взята из его работы по теории стиха и посвящена языку Тютчева, однако перед нами общетеоретический тезис, предшествующий анализу «словаря Ленина»[436]).
Среди прочего Тынянов развертывает насыщенный семантический и стилистический анализ сравнительных агитационных (при этом агитационный потенциал речевых конструкций оказывается эквивалентен их художественным характеристикам) преимуществ ленинского призыва «Грабьте награбленное!» по отношению к старому лозунгу «экспроприируйте экспроприаторов!». С точки зрения Тынянова, «динамический повелительный» эффект, в большей степени присущий первому варианту революционного категорического императива, достигается благодаря его лексическому богатству (глагол «грабить» еще не превратился в слово-термин, его основной лексический признак («отнимать силой») «укореняет слово ассоциативными связями» («хватать руками») и оттеняется адекватной ситуации бытовой «лексической окраской»). В результате поэтическая насыщенность (вплоть до фонетической выразительности аллитерационного комплекса — «гр») оказывается фактором политической результативности[437]. Установка на художественную выразительность совпадает здесь с установкой на прагматическую эффективность, определяющую механизм исторического движения.
В своем анализе лефовского сборника Драган Куюнжич воспроизводит логику его авторов следующим образом: «Ленин докапывается до чистоты слов под слоями повторения, традиции, итерации или под их метафорической аурой. Ленин сам употребляет метафоры и использует риторическую способность слов для того, чтобы „сместить“ слова, снять их поверхность и наслоения истории или итерации, привести слова, так сказать, к самим себе»[438]. Этот аргумент начинается с верной посылки, но приходит к неверному выводу. Если следовать за его тезисом, мы приходим к онтологизирующему прочтению опоязовской интерпретации языка Ленина, согласно которому ленинская языковая деконструкция возвращает «слова самим себе», а осуществляемые ею семантический и стилистический сдвиги ведут к субстантивирующему «очищению», обращают слова к их истоку, укореняя их в бытии, противопоставленному истории (схожим образом видит смысл работы художника М. Хайдеггер[439]). Однако опоязовская аналитическая перспектива исходит из абсолютно противоположной позиции. Речь Ленина не стирает «наслоения истории», но, наоборот, выводит их на поверхность, делая видимыми и подлежащими критике: она не изымает слова из истории, но погружает их в историю еще глубже. И ставкой в этой критической работе является не чистота, но деконструкция самой идеи языковой «чистоты». Горизонтом этого анализа служит представление о том, что на уровне речевой коммуникации история есть процесс постоянного обнажения и пародического (в гегелевском смысле) сохраняющего отрицания прежних значений слов, отрицания, сопровождающегося наделением слов новыми значениями, которые при этом имеют отношение не к изначальному, адамическому, внеисторическому языковому бытию, а к контекстуально историзированному, — а в данном случае и политически обусловленному, — употреблению (если продолжать философские аналогии, говорить здесь стоит не о Хайдеггере, а о позднем Витгенштейне и его теории «языковых игр»[440]). Иными словами, речь идет не о реставрации онтологии языка — сопоставимой с тем, как со старых икон слой за слоем снимают осевшую на них копоть, возвращая взгляду затертые повседневностью божественные лики, — а об актуализации тактического потенциала речи, ее способности производить перформативные эффекты, перераспределяя устойчивые отношения между означающим и означаемым в зависимости от ситуативных требований исторического, политического, культурного контекстов. В интерпретации опоязовцев язык Ленина не ставит своей задачей восхождение к какой-либо онтологии, опираясь на конечную истинность которой можно было бы достичь победы над врагами и оппонентами. Он не стремится вернуться туда, где слова и вещи могли бы обрести свою доисторическую чистоту, упокоившись в равенстве самим себе, — наоборот, он ведет туда, где открывается пространство для конфликта, поле политической борьбы, опирающейся на критическую деконструкцию языка.
