Энергия кризиса. Сборник статей в честь Игоря Павловича Смирнова - [61]

При этом вот все-таки что важно: Блок видел в современной цивилизации «крушение гуманизма», «восстание масс», в котором гибнет «свободная человеческая личность». Лосев ему вслед, в «холоде и мраке грядущих дней», это крушение наглядно проиллюстрировал. Для Блока «крушение гуманизма» — личная духовная драма. Гиб он сам. Лосев, вознесший в эмпиреи идею «частного существования», лишь отстраненный и безжалостный свидетель. Для него «удел человеческий» «гуманистического» выбора не предполагает, ибо в любом современном случае будет определяться «выбором» между «плохим и ужасным». В не меньшей степени то же самое можно сказать и о Бродском, в приведенных словах этот «выбор» и сформулировавшим. И это совсем не та критика, по отношению к символистам, «плохим домоседам» по аттестации Мандельштама, которую обоим поэтам следовало воспринять от Ахматовой с ее ясно выраженным призывом к смиренному сидению «дома», на своей земле, увидевшей в «крушении гуманизма» конец индивидуализма и возможность дальнейшего обретения христианской соборной благодати. Это — в истолковании ее (и Мандельштама) позиции Надеждой Яковлевной[370], также сильно впечатлявшей молодежь «ахматовского круга».

Однако ж и Лев Лосев, и Иосиф Бродский оказались на другом берегу — на том же «раскольничьем», что и Блок. Если не по своей воле, это должно было их раздражать дополнительно.

Не «облокачиваясь на стойку», Лосев подступался к Блоку в стихотворении «Полемика» с заглавием, опережающим смысл содержания: «Нет, лишь случайные черты / прекрасны в этом страшном мире…» Видимо, между «плохим и ужасным» пролегает какая-то ослепительная расщелина, в частном порядке дарующая автору право на блаженство. Отповедь блоковскому «Сотри случайные черты — / И ты увидишь: мир прекрасен» говорит больше об упрямом задоре, чем об откровении. Кто-кто, а Блок знал, «как мало в этой жизни надо»: «Случайно на ноже карманном / Найди пылинку дальних стран — / И мир опять предстанет странным, / Закутанным в цветной туман!»[371] Возникновение самой поэзии от случая, по Блоку, неотрывно: «…и только Судьба и Случай заставляют сказителя класть руку на простые струны…»[372]

Одномерная дискуссия о прелести «случайных черт» с автором «Возмездия» попросту некорректна, ибо поэтика Блока — это все-таки поэтика символиста. Она не обходится расхожим земным измерением. «Мир прекрасен» у Блока тогда, когда в его «случайных чертах» отражается «ясность Божьего лица». Бог не мог создать что-то посредственное, несовершенное, и в этом смысле мы живем «в лучшем из миров». С не меньшей очевидностью Блоку был ведом и «страшный мир», доступный нашему опыту в сумме «случайных черт», обнажающих лишь «сумрак неминучий». На полях некрасовского стихотворения «Поражена потерей невозвратной…» против строк «Погасла и спасительная злоба, / Что долго так разогревала кровь» Блок приписал: «Злоба — самый чистый источник вдохновения»[373]. Уж это-то Бродский понимал и принимал. Да и Лосев — при всей его сдержанности. Так же как и другое, исключительно созвучное Блоку некрасовское признание из «Газетной»: «Кто живет без печали и гнева, / Тот не любит отчизны своей…» Напева, лучшего, чем некрасовский, в постпушкинской лирике ХIX века и сам Лосев не признавал.

Какими бы ни казались стихи Блока отрекшемуся от него поколению, одно очевидно: внутренний мир Блока сложнее и трагичнее, чем у любого из его молодых ниспровергателей. Их претензии к Блоку никак не задевают музыкальной целостности блоковского духовидения. Так что не квазипринципиальный спор с Блоком здесь обнаруживается. Скорее — попытка убиения Блока в себе во имя новых вкусов. Что все-таки переживается как трагедия.

От романизма, от Блока поэт открещивается именно что «с грехом пополам»: да в русской поэзии от них навсегда и не отречешься, как от сумы да от тюрьмы.

Лосев пишет о том, что в каждом человеке все время что-то умирает. Это чувство и подлежит выражению. Ибо «Никто со мной не помянет / того, что умерло во мне». Так и живем — «с горем пополам» да «с грехом пополам». И «с Блоком пополам». Когда речь заходит об отечестве, о депрессии, Блок у нашего «велимироведа» маячит рядом с Хлебниковым: «Эту хворь тебе наулюлюкали / Блок да Хлебников, с них и ответ»[374]. Опять же — все это о «крушении гуманизма».

На периферии сознания, почти вне стихов и земли, маячит лосевский — «левлосевский» — лирический герой:

На гнутом дельфине — с волны на волну —

сквозь мрак и луну,

невидимый мальчик дул в раковину,

дул в раковину.

Как бы ни спорил Лосев с романтизмом в целом и с Блоком в частности, именно этот романтический призрак, не материализовавшийся, а потому бессмертный, «невидимый мальчик», лирический зародыш, именно он — лосевский герой и блоковский близнец:

И только высоко, у Царских Врат,

Причастный Тайнам, — плакал ребенок

О том, что никто не придет назад[375].

Разница лишь в том, что блоковские прописные Лосев заменил в своих стихах на строчные.

Так что самое интересное для нас то, что в «Полемике» Лосева число немногих прекрасных «случайных черт» «страшного мира» украшает «Внезапный в тучах перерыв, / неправильная строчка Блока». К чему бы ни относить эпитет «неправильная» — к смыслу строчки или к ее форме — строчка эта доставляет автору радость. Начинаешь подозревать, что негативные суждения о стихах Блока делаются в соответствии с принципами и вкусами определенного литературного сообщества, а не с чувствами человека, увлеченного поэзией.