И тут смутные подозрения стали терзать меня, и картины одна страшнее другой начали будоражить мое воспалённое воображение. Наконец я отважился спросить Герасима напрямик, в лоб:
— Ты что же это — больше не того?.. Давненько я не слыхал голоса твоей богоспасаемой супруги…
— И не услышишь, — удовлетворённо кивнул Герасим, зловеще ухмыляясь.
Волосы зашевелились у меня на голове.
— Что, что ты сделал с ней? — едва слышно прошептал я и отчего-то оглянулся.
Герка утробно засмеялся — я вздрогнул и судорожно вцепился в перила лоджии.
— Видишь ли, друг мой, — ответил он. — Мы, к твоему сведению, уже не читаем пресловутый шедевр эротической литературы. Теперь, да будет тебе известно, мы перешли на русскую классику. Я раздобыл для Эммочки другую книгу…
— Какую же?! — вскричал я. — «Живой труп»? «Записки из Мёртвого дома»? «Живые и мёртвые»?
Герасим хитро сощурился, выдержал эффектную паузу и торжественно произнес:
— «Муму» Тургенева! Так-то вот!
Он хищно потёр руки, понизил голос, заговорщицки подмигнул мне и предложил:
— А не выпить ли нам, дружище, сегодня коньячку, а? Как ты думаешь?
Но я не ответил ему. Я успел только проглотить вязкий комок слюны, набежавшей в предвкушении моём бальзама телесного, именуемого «Метаксой», когда зашевелились гардины у двери, и в проёме возникла высокая длинноволосая блондинка в голубом полупрозрачном пеньюаре. Выразительный ротик был вопросительно приоткрыт в жестоком изматывающем томлении, а влажные чёрные глаза глядели строго и печально. Это была Эммочка. Я в первый раз увидел её, но понял сразу, что мой друг Герасим окончательно погиб, сгинул, как воин в неравном бою, ибо такой женщине, как эта, отказать совершенно невозможно. Грозовое облако, пахнущее духами «Сальвадор Дали», тропический тайфун по имени Эммочка, безжалостный зов инстинкта, неуправляемая стихия — разве может сладить с этим слабый издёрганный мужик?..
Точёная грудь Эммочки слегка приподнялась, всколыхнув тонкую ткань пеньюара, а потом чуть опустилась, до нас донёсся таинственный в своей первобытной красоте вздох желания, и мы услыхали сакраментальное и неизбежное:
— Герочка, ну где ты? Иди же скорее, милый…
