Эммануэль - [14]

– О, что ты!

– Я, кажется, неплохой учитель. И вдруг ты оказываешься недовольной своим воспитанием.

Эммануэль поспешила его утешить:

– Милый! Никто на свете не мог бы обучить меня лучше, чем ты. Но… Как бы это объяснить… Я чувствую, что в любви должны быть еще более важные, более интеллектуальные вещи, чем умение любить.

– Ты имеешь в виду преданность, нежность, заботливость, понимание?

– Нет, нет. Я совершенно уверена, что эта важная вещь относится именно к физической любви. Но это совсем не добавочные знания, так сказать, не большая ловкость, не большая техника, не больший пыл; это скорее что-то разумное, какое-то состояние мозга…

Она тяжело вздохнула:

– Я даже не думаю, что это вопрос о границах, о пределах. Это, мне кажется, дело нового взгляда, нового угла зрения…

– Другой способ смотреть на любовь?

– Не только на любовь, на все!

– Может, ты все-таки объяснишь понятней?

Она накручивала на пальцы свои локоны, словно они должны были помочь найти слова:

– Нет, – решила она. – Мне и самой это непонятно. Но я должна сделать какой-то шаг вперед, найти что-то, что мешает мне стать истинной женщиной, твоей женщиной. А я не знаю что!

Она совсем приуныла:

– Я думала, что я знаю так много. Но есть еще что-то, чего я не знаю.

И она стала лихорадочно, возбужденно рассуждать:

– Сначала надо, чтобы я стала знающей. Ты же видишь: я ничего не знаю, я слишком невинна. Я слишком девственница. А это ведь страшно, если сегодня вечером я чувствую себя девственницей. Девственницей везде, я просто утыкана этой девственностью, как репьями. Мне стыдно!

– Ах ты, мой чистый ангел!..

– О нет, не чистый. Девственность – это не всегда чистота. Но это всегда глупость.

Восхищенный, он обнял ее, а она продолжала:

– Это море предрассудков.

– Как это прекрасно: слушать жалобы на девственность из тех самых уст, которые только что проделали со мной такую работу!

Она засмеялась, но не успокоилась:

– Ах, раз, действительно, разум, дух должны снизойти к женщине, я не пропустила бы ни одного мгновения, если бы они снизошли ко мне от тебя.

Все эти рассуждения произвели на Жана эффект, немедленно обнаруженный Эммануэль. Она уже привстала, чтобы привести в исполнение свои обещания, уже ее язык коснулся… Но Жан резко отстранил ее.

– Кто тебе сказал, что только через эти губы может снизойти дух? Вспомни дух дышит, где захочет!

Он рухнул на нее, и в ту же минуту ей так сильно захотелось быть взятой, как ему захотелось ее взять. Двумя пальцами левой руки она сама раздвинула свое лоно, а правая потянулась к древку, помогая ему погрузиться так же глубоко в другое отверстие, как только что оно погружалось в ее горло. Но ей хотелось чувствовать его и сейчас губами. Он целовал ее в рот, проводил по ее губам языком, но воображение помогало ей чувствовать на губах сладкую пряность семени, и то наслаждение, которое полнило ее внизу, бурлило и в ее горле. И она умоляла: «Еще! Еще! Пронзи меня! Сильней, крепче!»

Она чувствовала, как в ее глубинах фаллос припал к устам матки и спаялся с ними – так пчела приникает к цветку в поисках нектара. Ей так хотелось, чтобы Жан пролился, и она так старалась, чтобы и живот ее и зад убедили его не медлить: каждый мускул ее тела, тела гибкого, хищного зверя, старался помочь мужчине поскорее испытать последний трепет. Но Жан хотел быть победителем в этой борьбе, хотел, чтобы первой изнемогла она. И он наносил ей удары быстрые, могучие, стараясь, чтобы его кинжал прошел в ней как можно больший путь, погружая его в раскрытую рану по рукоять и почти весь вытаскивая потом наружу. Яростно, со стиснутыми зубами, трудился он над нею, жадно вслушиваясь в ее хриплые крики, впивая ее горячий запах. А она билась под ним, подскакивала словно под ударами хлыста, царапала спину и кричала, кричала, кричала…

И, наконец, и крик, и дыхание оборвались, и она вытянулась, успокоенная, едва ощущая свое тело, но в душе сожалея, что такое же возбуждение не овладело и ее рассудком, что ее мозг не смог так же трепетать и биться, как трепетала и билась только что ее влажная плоть.

Ей не хотелось, чтобы он двигался, и Жан, словно поняв это, застыл на ней неподвижно. Она прошептала:

– Я бы хотела заснуть вот так – с тобою во мне.

Он прижался щекой к ее щеке. Черные завитки щекотали ему губы. Он потерял счет времени – сколько же оставались они в таком положении? Потом он услышал шепот:

– Я умерла?

– Нет, ты живешь во мне, а я в тебе.

Он крепко сжал ее, и она задрожала.

– Любовь моя, мы и в самом деле одно существо. Я – только частица тебя.

Он с нежностью поцеловал ее, и это было толчком к пробуждению.

– Возьми меня опять! Еще глубже! Раскрой меня, разорви! Доберись до самого сердца!

Она просила и смеялась своим же просьбам:

– Лиши меня невинности! Я тебя люблю! Я готова! Я тебе отдамся! Сломай меня!

Он принял условия игры:

– Отодвинься чуть-чуть. Так, теперь опустись немного. Не бойся, делай все, как я скажу.

– Да, – прошептала она, млея от предвкушения. – Да, – повторяла она. Делай все, что захочешь! Не спрашивай меня – делай!

Ей хотелось найти в себе способность погрузиться еще глубже в сознание того, что ее берут, совершенно отдаться на волю своего обладателя, быть его безвольной игрушкой, чтобы ее ни о чем не просили, а только приказывали быть слабой, покорной, послушно раскрывающейся навстречу любым желаниям. Существует ли, спрашивала она себя, большее счастье, чем счастье уступчивости, подчинения? И одной этой мысли было достаточно, чтобы приступ оргазма потряс ее.