Эмигранты - [19]

Но верю я, что в гневе боевом,

По темным селам, по полям сожженным

Проскачешь ты в году…

Божий гнев

Город жался к берегу домами,

К морю он дворцы и храмы жал.

«Убежать бы!» — пыльными устами

Он вопил и все ж — не убежал!

Не успел. И воскрешая мифы,

Заклубила, почернела высь, —

Из степей каких-то, точно скифы,

Всадники в папахах ворвались.

Богачи с надменными зобами,

Неприступные, что короли,

Сбросив спесь, бия о землю лбами,

Сами дочерей к ним повели.

Чтобы те, перечеркнувши участь,

Где крылатый царствовал божок,

Стаскивали б, отвращеньем мучась,

Сапожища с заскорузлых ног.

А потом, раздавлены отрядом,

Брошены на липкой мостовой,

Упирались бы стеклянным взглядом,

Взглядом трупов, в купол голубой!

А с балкона, расхлябаснув ворот,

Руки положив на ятаган,

Озирал раздавленный им город

Тридцатитрехлетний атаман…

Шевелил он рыжими усами,

Вглядывался, слушал и стерег,

И присевшими казались псами

Пулеметы у его сапог.

Так, взращенный всяческим посевом

Сытых ханжеств, векового зла,

Он упал на город Божьим гневом,

Молнией, сжигающей дотла!

В Нижнеудинске

День расцветал и был хрустальным,

В снегу скрипел протяжно шаг.

Висел над зданием вокзальным

Беспомощно нерусский флаг.

И помню звенья эшелона,

Затихшего, как неживой.

Стоял у синего вагона

Румяный чешский часовой.

И было точно погребальным

Охраны хмурое кольцо,

Но вдруг, на миг, в стекле зеркальном

Мелькнуло строгое лицо.

Уста, уже без капли крови,

Сурово сжатые уста!..

Глаза, надломленные брови,

И между них — Его черта,—

Та складка боли, напряженья,

В которой роковое есть…

Рука сама пришла в движенье,

И, проходя, я отдал честь.

И этот жест в морозе лютом,

В той перламутровой тиши, —

Моим последним был салютом,

Салютом сердца и души!

И он ответил мне наклоном

Своей прекрасной головы…

И паровоз далеким стоном

Кого-то звал из синевы.

И было горько мне. И ковко

Перед вагоном скрипнул снег:

То с наклоненною винтовкой

Ко мне шагнул румяный чех.

И тормоза прогрохотали, —

Лязг приближался, пролетел,

Умчали чехи Адмирала

В Иркутск — на пытку и расстрел!

Баллада о Даурском. бароне

К оврагу,

Где травы ржавели от крови,

Где смерть опрокинула трупы на склон,

Папаху надвинув на самые брови,

На черном коне подъезжает барон.

Он спустится шагом к изрубленным трупам

И смотрит им в лица,

Склоняясь с седла,—

И прядает конь,

Оседающий крупом,

И в пене испуга его удила.

И яростью,

Бредом ее истомяся,

Кавказский клинок,—

Он уже обнажен,—

В гниющее,

Красноармейское мясо,—

Повиснув к земле,

Погружает барон.

Скакун обезумел,

Не слушает шпор он,

Выносит на гребень,

Весь в лунном огне,—

Испуганный шумом,

Проснувшийся ворон

Закаркает хрипло на черной сосне.

И каркает ворон,

И слушает всадник,

И льдисто светлеет худое лицо.

Чем возгласы птицы звучат безотрадней,

Тем,

Сжавшее сердце,

Слабеет кольцо.

Глаза засветились.

В тревожном их блеске —

Две крошечных искры,

Два тонких луча…

Но нынче,

Вернувшись из страшной поездки,

Барон приказал:

«Позовите врача!»

И лекарю,

Мутной тоскою оборон

(Шаги и бряцание шпор в тишине),

Отрывисто бросил:

«Хворает мой ворон:

Увидев меня,

Не закаркал он мне!

Ты будешь лечить его,

Если ж последней

Отрады лишусь — посчитаюсь с тобой!..»

Врач вышел безмолвно

И тут же,

В передней,

Руками развел и покончил с собой.

А в полдень,

В кровавом Особом Отделе,

Барону, —

В сторонку дохнув перегар,—

Сказали:

«Вот эти… Они засиделись:

Она — партизанка, а он — комиссар».

И медленно,

В шепот тревожных известий, —

Они напряженными стали опять, —

Им брошено:

«На ночь сведите их вместе,

А ночью — под вороном — расстрелять!»

И утром начштаба барону прохаркал

О ночи и смерти казненных двоих…

«А ворон их видел?

А ворон закаркал?» —

Барон перебил…

И полковник затих.

«Случилось несчастье! —

Он выдавил,—

(Дабы

Удар отклонить —

Сокрушительный вздох), —

С испугу ли,—

Все-таки крикнула баба,—

Иль гнили объевшись, но…

Ворон издох!»

«Каналья!

Ты сдохнешь, а ворон мой — умер!

Он,

Каркая,

Славил удел палача!..»

От гнева и ужаса обезумев,

Хватаясь за шашку,

Барон закричал:

«Он был моим другом.

В кровавой неволе

Другого найти я уже не смогу!» —

И, весь содрогаясь от гнева и боли,

Он отдал приказ отступать на Ургу.

Стонали степные поджарые волки,

Шептались пески,

Умирал небосклон…

Как идол, сидел на косматой монголке,

Монголом одет,

Сумасшедший барон.

И шорохам ночи бессонной внимая,

Он призраку гибели выплюнул:

«Прочь!»

И каркала вороном —

Глухонемая,

Упавшая сзади,

Даурская ночь.

______________

Я слышал:

В монгольских унылых улусах,

Ребенка качая при дымном огне,

Раскосая женщина в кольцах и бусах

Поет о бароне на черном коне…

И будто бы в дни,

Когда в яростной злобе

Шевелится буря в горячем песке, —

Огромный,

Он мчит над пустынею Гоби,

И ворон сидит у него на плече.

Встреча первая

Вс. Иванову

Мы — вежливы. Вы попросили спичку

И протянули черный портсигар,

И вот огонь — условие приличья —

Из зажигалки надо высекать.

Дымок повис сиреневою ветвью.

Беседуем, сближая мирно лбы,

Но встреча та — скости десятилетье! —

Огня иного требовала бы…

Схватились бы, коль пеши, за наганы,

Срубились бы верхами, на скаку…

Он позвонил. Китайцу: «Мне нарзану!»

Прищурился. «И рюмку коньяку…»

Вагон стучит, ковровый пол качая,

Вопит гудка басовая струна.

Я превосходно вижу: ты скучаешь,

И скука, парень, общая у нас.

Пусть мы враги, — друг другу мы нечужды,