Элмет - [69]

Прайс отвернулся от меня и подошел к кухонному шкафу.

— Так что к тому времени, когда я все же взял ее под свою опеку, мои условия существенно изменились. Иначе и быть не могло. Она уже себя опозорила. Но я, по крайней мере, предоставил ей крышу над головой! А в ответ никакой благодарности. Да и надолго она не задержалась. Твой отец — если он действительно твой отец — в ту пору работал на меня, собирал платежи, побеждал в поединках, которые я для него устраивал. И эти двое сбежали, представь себе. Улизнули вместе с кучей моих денег, драгоценностями моей жены и парой винтажных охотничьих ружей.

Согнув крючком толстый большой палец, он подцепил им и потянул бронзовую ручку-кольцо выдвижного ящика. В свое время я лично занимался подгонкой этого ящика к направляющим, но так и не довел дело до ума. Ящик вечно застревал.

— Бог знает что с ней сталось. Твой отец также не смог удержать ее надолго. Как я уже говорил, в ней всегда была эта неприкаянная грусть. Эта необъяснимая, беспричинная тоска. Если бы мне сказали, что она загнулась от передоза в какой-то темной аллее или в чепелтаунском борделе, я бы ни капельки не удивился.

В этом ящике Папа хранил свои ножи. Каждым воскресным вечером он поочередно доставал их оттуда, точил оселком и так же в строгом порядке возвращал на место.

Прайс выбрал не самый большой из них — длинный, тонкий, слегка изогнутый филейный нож. Вместо этого он взял нож для чистки овощей с рукояткой из ореха, острым кончиком и довольно толстым лезвием не длиннее моего безымянного пальца.

И с этим ножом он подступил к Папе. Настолько близко, что они могли обмениваться дыханием. Воздух входил в папины легкие чистым, а покидал их с кровавой дымкой, которую вдыхал Прайс и возвращал на выдохе уже без крови.

Прайс поднял нож и приставил острие к папиному плечу. Надавил. Нож проткнул кожу и вонзился глубже. Прайс продолжил давить, пока лезвие не уперлось в кость, — как будто свежевал оленя. Хлынула кровь. Темно-красная, как старое бургундское вино, она истекала из более глубоких и обильных сосудов, чем ярко-алая кровь, ранее окрасившая его кожу и белую майку. Кровь струилась по груди и по руке, затекала под мышку.

Папино дыхание по-прежнему не цеплялось за голосовые связки. Он не мог издать даже стон. Он вздохнул, уставился в потолок, и на лице вдруг появилось умиротворенное выражение, словно взгляд его проникал сквозь перекрытия и далее ввысь, вплоть до облаков, вплоть до звезд. Не знаю, верил ли Папа в рай и ад. Не помню, чтобы я его об этом спрашивал. А если даже и спрашивал, то позабыл ответ.

Прайс выдернул нож из раны. Красный ручеек побежал быстрее.

— Кровопускание на убой, — сказал Прайс, обращаясь к одному из стоявших поблизости мужчин.

— Это затянется, — ответил тот, — уж больно он здоровый. Надо бы еще резануть для верности.

— Я знаю, что это затянется. И сделаю остальное так, как сочту нужным, и тогда, когда сочту нужным. А пока этого достаточно.

Похоже, Прайса разозлил непрошеный совет, и он захотел показать, что не хуже любого из присутствующих разбирается в строении человеческого тела и в способах медленного умерщвления.

Я смотрел на Папу точно так же, как перед тем смотрел на Кэти.

Возможно, он возвращался в дом, чтобы забрать нас, и угодил в засаду. Я подумал о том, что говорила Вивьен. И о том, что сообщил нам Юарт.

Из соседней комнаты не доносилось ни звука. Это была пугающая тишина. Я мысленно обругал себя за трусость.

Все ждали. Прайс облокотился о кухонную стойку и наблюдал за Папой, которому было все труднее держать веки поднятыми.

Затем Прайс подошел к нему снова и полоснул лезвием по более мягким тканям чуть ниже коленной чашечки. Сначала на левой, затем на правой ноге. Длинные кровавые носки. Прайс вернулся к стойке.

Глаза Тома теперь были широко раскрыты. Казалось, он утратил способность моргать. Лицо его как будто усохло, черты заострились и застыли. Если глаза его были открыты, то челюсти оставались крепко сжатыми. Губы побелели: тонкий верхний слой кожи на них высох и растрескался за то время, что он простоял здесь без движения. Думаю, при попытке улыбнуться мертвая кожа на губах сразу бы лопнула. А если бы он облизнул губы, эта кожица превратилась бы в бесцветную вязкую пасту.

Кровь стекала на пол у папиных ног.

Дверь кухни шумно распахнулась.

Моя сестра отбрасывала длинную, мрачную тень. Тяжелую тень цвета древесного угля, какая бывает лишь в свете открытого пламени. Эта тень колебалась и подрагивала. А источник света находился в ее левой руке, поначалу скрытой за дверным косяком. Затем Кэти выставила на обозрение факел — тряпку, смоченную керосином и намотанную на конец стойки, которую она выдернула из пазов в каркасе кровати. На запястье той же руки покачивалось жестяное ведерко с проволочной ручкой. Оно было наполнено керосином и находилось в опасной, двухфутовой близости от пламени факела.

А в правой руке она держала двустволку, локтем прижав ее приклад к своему боку и положив два тонких пальца на спусковые крючки.

При этом обе ее руки были густо испачканы кровью. Чужой кровью. Самыми красными были кончики пальцев, а выше по предплечьям цвет становился все светлее.