Ёлинские петухи - [3]

— Кыш! — затопала тётя Маня. — Кыш!

— Кто это? — уставился я на потолок.

— А бог его знает… Может, сквозняк, может, мыши. Избушке-то в обед сто лет, сплошная рухлядь.

Паша тоже глянул на потолок, а потом на меня и весело, как будто я маленький, припугнул:

— Это старички-домовички на чердаке возятся. Говорил я тебе, оставайся с нами, а теперь вот сиди один и дрожи.

Но опять тётя Маня не дала ему как следует развернуться:

— Балаболка ты, Паша! Ну что городишь всякое на ночь, когда человеку тут спать? Шагай отсюда, шагай!

Хозяйка и шеф Паша прикрыли за собою дверь. Я послушал, как, громко переговариваясь и пересмеиваясь, они идут через тихий двор к дому, а потом поднял оставленный у порога фонарь, приоткрыл закопчённое стекло и дунул под него. Язычок пламени угас, на минуту запахло керосиновой гарью, и в избушку хлынула тьма.

Лежать на лавке под тёплым тулупом было уютно. Я слушал таинственное шуршание на чердаке, вспоминал все нынешние разговоры, встречи и тихонько сам про себя улыбался: вдруг да завтра здесь мне и вправду повезёт на чудесный снимок? Избушка такая славная, что ей только домовичков да курьих ножек и не хватает…

— Избушка, избушка, стань задом к лесу, ко мне передом, — совсем счастливо прошептал я и тут же заснул.

ПЛЮХАНЬЕ И БУЛЬКАНЬЕ

Проспал я крепко всю ночь и даже всё утро. Разбудило меня очень странное плюханье и бульканье. Не открывая глаз, я подумал: «Неужто ко мне и в самом деле пожаловали старички-домовички? Нашли тут вчерашнее ведёрко с водой, опрокинули и теперь шлёпают босиком по мокрым половицам… Ну что ж! Тут-то я их и сфотографирую!»

Я осторожно потянул из-под подушки аппарат, сдёрнул с головы тулуп и вскочил.

Вскочил и охнул. И задрал ноги. Потому что на полу и вправду было мокро. В избушке стоял холодный сумрак, а за оконцем по тонким стёклам, по листьям гигантских лопухов вовсю барабанил дождь. Он промочил старую кровлю избушки насквозь, и с потолка на пол плюхались торопливые капли. Широкая лужа подтекла под лавку, там барахтался кверху лапками серый ночной мотылёк.

— Вот так влип! — сказал я не про мотылька, а сам про себя. — Вот так весёлые домовые!

Мотылька я подцепил, усадил на подоконник, выудил из-под лавки размокшие туфли и, держа их в одной руке, а фотокамеру в другой, запрыгал к порогу.

В узенькие сенцы, в распахнутую дверь хлынул влажный воздух. Во дворе всё булькало и пузырилось. Булькала вода в кадушке под навесом, булькала глубокая лужа у крыльца хозяйского дома, громко шлёпало в зелёных лопухах. Они, по-собачьи отряхиваясь и брызгаясь, так и лезли через порог в избушку.

— Бр-р! — попятился я, а потом набрался духу и решил сигануть через всю эту мокрядь прямо к тёте Мане в дом. Там народу полно, и я хоть посоветуюсь, как мне быть. Обратно в город удирать, что ли? Может, ненастье на целый месяц, а я ведь приехал не лужи снимать.

Но тут же я увидел, что в доме у тёти Мани никого нет. Дверь на крыльце под навесом подперта берёзовым веником, рядышком с веником на сухом местечке дремлют куры, а над курами стоит, как часовой на посту, большой белый петух.

Выправка у петуха — гвардейская. Гребень его, словно алый берет, свесился набок, закрыл один глаз и смотрит на меня петух косо, с великим подозрением. Он словно бы собирается сказать мне: «Ты что тут, дядя, высматриваешь? Высматривать у нас некого и нечего. У нас все на работе, дверь надёжно подперта веником, а мы с курами тоже при деле. Видишь, этот веник сторожим?»

— Вижу, — сказал я. — Вижу, что у вас тут все при деле. Даже хлев пустой, корова и та в поле. Должно быть, у вас все к ненастью привычные, а вот мне каково? Ох и подвёл меня Федя-дружок! Надо было нам, прежде чем ехать, заглянуть в его собственную газету, в метеосводку…

СТИХИ, ПЕТУХИ И ДЕМЕНТИЙ-ДЁМУШКА

И вот, отлично понимая, что, пока дождь не перестанет, мне отсюда не сбежать, я решил и сам заняться чем-нибудь полезным. Я взвёл объектив и щёлкнул петуха с курами. Но снимок наверняка не получился. Очень уж всё занавесило дождём. Я вздохнул, отнёс и положил фотоаппарат на старое место, под подушку, а потом опять выглянул во двор.

И тут в голове у меня стали сами по себе складываться стихи.

Я давно заметил за собою такое свойство, что как загорюю или сильно обрадуюсь чему-нибудь, так сразу у меня в голове — или стихи, или даже сказки. А если горя нет и никакой радости нет, то и стихов и сказок тоже нет.

Теперь я загрустил сильно и поэтому прямо с порога избушки сказал:

Ох, беда, беда, беда:

Всюду капает вода!

— Куд-куда? — встрепенулся петух и глянул на меня вторым глазом.

Ободрённый вниманием, я продолжил:

Льёт на крышу,

Льёт в кадушку,

Заплескало всю избушку,

Уплывёт она вот-вот

Со двора, как пароход.

По наклонному местечку,

По ручью помчится в речку,

А из речки — в океан,

К берегам далёких стран…

Как тогда мне, Петя, быть?

Неужели тоже плыть?

— Я бы поплыл! — ответил тоненьким голоском петух и хихикнул.

Он хихикнул, а я как стоял, так и замер.

Я даже вздрогнул и ощупал голову: в порядке ли она у меня, бедная? Вдруг в этакой сырости я простыл и теперь мне мерещатся хихикающие петухи?

— Хи-хи… — совсем уж по-глупому хихикнул я сам, да тут петух подпрыгнул: «Ах! Кудах!», куры взлетели, и всех с крыльца как ветром сдуло.