Эликсир ненависти - [29]

— Ну, теперь только дело времени вернуть те здоровые прекрасные зубы, какими я гордился в юности! Во всех отношениях я не только перестал разрушаться, но движусь к физическому совершенству. Еще совсем недавно развалина, обреченная на близкую смерть, я стану Гермесом, Бальдуром, Аполлоном, Ормуздом, вечно юным, вечно живым, бессмертным!

До предела ошеломленный, он оделся и вышел прогуляться в сад.

— Нет, нет, — только и твердил он. — Непостижимо. Человеческому разуму этого не постичь. О, да.

И к его глазам, отвыкшим от плача за множество долгих лет упадка, подступил неудержимый поток слез, слез радости, столь глубокой, счастья, столь всеохватывающего, что никакого иного выражения им просто не было.

Последующие три дна Деннисон вел странную жизнь в обнесенном стенами имении на горе Сен Клер и в окрестностях, жизнь, полную новых необычайно ярких и живых чувств, острого любопытства, напряженных научных теоретизирований и наблюдений за соматическими переменами, отчаянного одиночества и тоски по Стасии, досады, сочетающейся c непрестанным воодушевлением на более глубоком уровне, пространными размышлениями, безумными планами, надеждами и страхами.

Сперва довольный отсутствием Иль Веккьо, он вскоре стал его с нетерпением ждать. Ибо итальянец, как бы ни вознамерился он в конечном счете поступить с предавшим его доверие гостем, хотя бы обеспечивал ему общество, в котором в столь критический период своей жизни Деннисон так отчаянно нуждался. Американца одолевала жажда говорить о своем состоянии, обсуждать его, предоставить иному уму проанализировать его, задокументировать и четко определить. Но, когда поблизости находились только уклончивый ломбардец и Марианелла, равно питающие к нему затаенную враждебность, любое такое обсуждение, безусловно, исключалось. Так что Деннисону только и оставалось, что набраться терпения, читать, гулять, думать и в напряженном изумлении наблюдать, как его годы ускользают прочь один за другим, как возвращается средний возраст, как обнаруживаются все новые признаки молодости. В полном одиночестве он переживал такой кризис, какой с самого возникновения мира из огневой туманности не выпадал на долю ни одного живого существа.

При духовном голоде и нехватке общения и понимания, он получал от обоих слуг все, чего требовало его тело. Ломбардец и кухарка предоставляли ему великолепный стол в столовой или, если он желал, на террасе над морем. Деннисон ни разу не заговаривал с ними о пещерах в скале. И не задавал никаких вопросов. В отношении этих двоих он вел себя весьма сдержанно, корректно, предлагая порой монету в пять франков. Марианелла казалась простой душой, но он подозревал, что ломбардец неизменно следит за ним. И, скорее нутром, нежели по выражению лица этого человека, когда он, к примеру, являлся и становился за стулом гостя, дабы ему прислуживать, Деннисон улавливал нечто, вызывавшее у него глухую тревогу, убежденность, что дело принимает некий оборот, не сулящий ему ничего хорошего.

Одно незначительное происшествие немало встревожило его. Утром второго дня он спустился в кабинет с намерением сделать новую попытку разгадать шифр в черной книге. Он раскрыл этот том, положив перед собой, и оживленно копировал одну из страниц с записями, дабы воспользоваться ею в дальнейшем, как вдруг услышал позади себя шаги. Обернувшись, он заметил ломбардца.

— Да? — сердито вскричал он. — Что такое? Что вам нужно?

— Ничего, месье, — ответил тот, отдавая честь. — Я просто пришел, потому что вы звонили. — И он кивнул на звонок в стене близ книжного шкафа.

— Как? Я звонил? — воскликнул американец. — Нет, вы ошиблись. Мне ничего не нужно. Только… — Тут он восстановил самообладание. — Да, раз уж вы здесь, вы не могли бы почистить камин?

Больше ничего между ними не произошло, но Деннисон понял взгляд слуги, когда тот приступил к работе.

Когда ломбардец ушел, гость закрыл черную книгу, так как больше не мог над ней корпеть, взял крепкую трость Иль Веккьо в прихожей и отправился на продолжительную прогулку по гребню горы к грубой каменной часовне на северной его оконечности. Остаток утра он провел в разговоре с пожилым крестьянином, которого встретил близ этого любопытного сооружения, тот обрезал виноград на небольшом участке-террасе. Беседа несколько смягчила его состояние. Все что угодно казалось предпочтительней самокопания в одиночестве.

«А не следует ли мне воспользоваться случаем и сбежать отсюда? — серьезно спросил он себя, когда на следующий день сидел и курил одну из сигар хозяина, поглядывая с высоты бельведера на фелуки жеттовского рыболовецкого флота, поворачивающие домой под нисходящим к горизонту солнцем. — Я достиг цели своего долгого мучительного странствия, Алкагест мой, его воздействие уже превзошло что-либо, на что я смел бы надеяться, разве не верхом мудрости было бы нынче же ночью тайно собрать вещички, спуститься с горы и сесть на полуночный экспресс в Бордо? С чего мне оставаться здесь, окруженным загадками, слежкой; и, вероятно, величайшая опасность подстерегает меня здесь в будущем, когда Иль Веккьо вернется. Для чего так отчаянно рисковать? Во имя чего?»