Ели халву, да горько во рту - [54]

– И ты хотела бы того же? – спросила Маша.

– Не знаю, – покачала головой Ася, делая мелкие шажки на мысках. – Я сама не знаю, чего хочу. Был момент, когда я мечтала блистать в свете, разбивать сердца и т.п., мечтала завести свой салон и царить в нём, как Панаева²⁶… Но годы, проведённые в Смольном, и опыт подруг вытравили эту мечту. Всё это – такая пустота и скука! Бесполезность! А я, Маша, хотела, во что бы то ни стало, быть полезной! Я искала дела, понимаешь? Настоящего дела! Ни этих дамских комитетов, занимающихся ерундой и любующихся, какие они милочки, и рассказывающих друг о друге всевозможные гадости за глаза… Но какое может быть настоящее дело для женщины у нас? Ведь ни одной серьёзной должности, ни одного серьёзного поприща не видать нам! Всё занято мужчинами! И это у нас! Где была великая императрица Екатерина, княгиня Дашкова… А ваша Елизавета Борисовна? Да она бы на любом посту любому государственному мужу дала бы фору! И ничего не попишешь! Вот, скажи мне, Маша, какое настоящее дело может быть у женщины в нашей стране?

– Семья… – неуверенно произнесла Маша. – Заботиться о муже, растить детей. Разве это не настоящее дело? Разве это не важнее всего?

Ася снова опустилась на подоконник:

– Я почти завидую тебе… У тебя всё просто, всё, как должно быть. По истине, нас, столичных барышень, развратил «женский вопрос». Ты бы хотела иметь большую семью, Маша?

– Да, конечно! И чтобы много детишек Господь послал! Это ведь такое счастье!

– Какая же ты милая, Машенька! Дело за малым: найти тебе хорошего мужа, с которым это счастье стало бы возможным. Или, может быть, претендент уже есть?

Лицо Маши залилось краской, и Ася поняла, что попала в точку. Это сразу подняло ей настроение, и она захлопала в ладоши:

– Я угадала! Прекрасно! Имени не спрашиваю. Только скажи, он знает?

Маша мотнула головой.

– А как ты думаешь, он любит тебя хоть чуть-чуть?

– Не знаю… – вздохнула Маша.

– Бог ты мой, как всё знакомо! – воскликнула Ася. – Интересно, это всегда так, или только нам так «везёт»?

– Так ты тоже любишь, Ася? – тотчас оживилась Маша. – Ах, как я рада за тебя!

– Что ж радоваться, когда он ничего не знает и, кажется, по сей день любит какую-то другую…

– Любить – прекрасно!

– Взаимно любить – прекраснее вдвойне.

Обе девушки рассмеялись.

– До встречи с ним я совсем не думала о семье, – призналась Ася. – Всё больше о деле. А, вот, увидела, и что-то разладилось… Теперь я думаю, что если бы он обратил на меня внимание, если бы стал моим мужем, так никакого дела мне и не нужно бы было… Я теперь только одно знаю: или я его жена, или старая дева, потому что никто другой мне не нужен.

– Смотри, Ася, кто-то скачет, – сказала Маша, указывая на окно.

Ася быстро оглянулась и поднесла руку к сердцу:

– Он… Только что это с ним? Сюртука нет… Кричит что-то…

– Не случилось ли чего, сохрани Господь? – Маша набожно перекрестилась.

– Судя по всему, случилось… – заметила Ася, глядя на бегущую на зов всадника челядь.

– Кто был в конюшне из посторонних?! – голос княгини вибрировал, а подрагивающие руки судорожно сжимали хлыст. – Отвечай, чёрт тебя побери!

Старик-конюх беспомощно жевал дрожащими губами и мотал головой.

– Никого не было! – развела руками Олицкая. – Изумительно! Какой-то выродок подмешал отраву в воду лошади, а он никого не видел! Спал ты, что ли, Анфимыч?!

Старик всхлипнул, бухнулся на колени, стал целовать край платья барыни, продолжая мотать головой. Княгиня закусила губу и отдёрнула край платья:

– Ну, что, что ты в пыли-то валяешься? Ты ж меня на руках носил и Родю тоже. Ты ж его на лошадь сажал, когда он дитятей был… Знаю, что нет твоей вины в том, что случилось, – Олицкая утёрла выступившие слёзы. – Но кто же?! Кто?! Кто?..

– Елизавета Борисовна, спросите у него, почему ваш сын отправился на прогулку на лошади князя Владимира, – произнёс Николай Степанович.

Княгиня тронула Анфимыча хлыстом и, тщательно выговаривая каждое слово, повторила ему вопрос следователя.

Наблюдавший эту сцену Вигель поражался самообладанию Елизаветы Борисовны. Всего четверть часа назад её едва живого сына внесли в дом, теперь над ним «колдовали» доктор Жигамонт и Амелин, а эта женщина, облачённая в траур, с тёмными кругами вокруг холодных глаз, выдающими величайшую усталость, запавшими щеками и побелевшими, плотно сжатыми губами, самолично допрашивала своего конюха. Да и кто кроме неё мог допросить несчастного глухонемого, если никто не понимал его, кроме неё? И всё-таки эта неколебимая твёрдость была поразительна. Глядя на княгиню, Пётр Андреевич поймал себя на мысли, что очень хотел бы написать её портрет в эту минуту.

Когда юного князя вносили в дом, Елизавета Борисовна, увидев понуро бредущего за ним Амелина, вымолвила:

– Вот, оно как… И ты здесь! Что же, к лучшему… Если не поднимешь его, я буду знать, кого проклинать перед смертью.

– Проклинайте, ваше сиятельство, я ваших проклятий не боюсь, – прозвучал холодный ответ.

Княгиня поцеловала белую руку сына, сглотнула выступившие слёзы, поднялась и, прямая, как бронзовая стела, ринулась в конюшню. Вигель, едва успевший поприветствовать Георгия Павловича, и мрачный, как грозовая туча, Немировский последовали за ней.