Элегия эллическая. Избранные стихотворения - [21]
Шрифт
Интервал
И разбивают эхо гулкостью кусков,
Что около колоколов бьют без умолка.
И все металл лиет, лиет, лиет глагол,
И вылитый глагол лиет, лиет в металле
Благую весть, которой огласился дол,
Благую весть, которой звуки благом стали.
Тяжелозвонная махина, бахнув в медь,
Взнесена ввысь от звона своего паденья,
И бухает в паденье, чтобы возыметь
Торжественное и могучее гуденье.
Гудит махина звона, словно не звуча,
Лишь звон переводя падением тяжелым –
Еще не кончив звон, гуденье лишь начав,
Гуденье, опрокинувшееся вверх долом…
Гуденьем кверху опрокинувшийся дол,
Переполняющийся радостью юдольной
И все металл лиет, лиет, лиет глагол,
И вылитый глагол лиет простор окольный.
И вновь веревка, воздух сильно воскачав,
Держала в высоте гремящие махины
И вновь роняла их, с набольшего начав,
Со старшего начав по ангельскому чину.
Он древен был и мохом древности порос,
Но голосом могуч, как гром из ясной тучи,
Из славы светлой тучи, где сокрыт Христос,
Пронизывающий лучи пятой летучей.
Пята, пронизывая за лучами луч,
Возносится и свет сияньем попирает,
И свет клубится — тучки света в свете туч,
И туча света тучки света подпирает…
И свет клубится — и, персты подъяв, Христос
За свет чуть держится перстов благословеньем,
И лучики шипов из сердценосных роз
Сверкают в трубах восхвалений… в отдаленьи.
И трубы, восхвалений испустив лучи,
Блистают ослепительностию златою,
И в восхваленье, что слепительно звучит,
Христос возносится пронзенною пятою…
Предивно устремленный ввысь одним перстом
И за лучи держась слегка двумя перстами,
Благословенье в свете чуть склонив святом,
Упоевая свет воскресшими устами…
И свет летит, лучами осушив елей,
Елей слегка дымится, светом осиянный,
И херувимов хор незримый все светлей,
И в глубине незримости слышней осанна.
И свет клубится – и персты Христос подъяв,
Чуть опускает долу высь благословенья,
И туча света, тучки светочей объяв,
Возносит их – и блещет в трубах отдаленье.
И осиянные разверзлися уста,
И вздохом потрясают вечной жизни лоно.
Пронизана лучом сияния пята,
И колокола глас гудит во время оно…
В неботрясении звенят тартарары,
И все огромней, все звучнее, все темнее
Разверзшиеся недра медяной коры,
И все слышней глагол, звучащий все виднее.
И трижды вздох Христа, воскресший вздох потряс
Низко нависший свод мешков, набитых небом,
И с языком могучим радости возглас
Казал свое раскачиваемое нёбо.
И возгремело около колоколов,
С такою силою все сокрушалось звоном,
Что били звуки в грудь, как куль из облаков,
Как куль из облаков в грудь ударяя — вона!
И ударяя в грудь, как куль из облаков,
И оглушая воздух, отзвуками полный,
Расколот воздух около колоколов
На плавные в осколках без умолка волны.
Расколот воздух около колоколов,
И гулко переполнен волнами осколков,
И разбивают эхо гулкостью кусков,
Что около колоколов бьют без умолку.
И все металл лиет, лиет, лиет глагол,
И вылитый глагол лиет, лиет в металле
Благую весть, которой огласился дол,
Благую весть, которой звуки благом стали…
Торжественное и могучее гудит…
Смерть попрана… Отныне жизни вечной верьте,
И светлый час настал, чтоб саван пробудить,
Чтоб пробудился саван, хладный саван смерти…
И мерно звон гремит, в просторе звон гремит,
В безмерном звон гремит просторе равномерно,
Кончается простор, коль колокол молчит,
И начинается в гуденьи, вновь безмерный!..
Протяжный звон, оттяжный звон, звон отражен
Незримой лужицею снежности чуть талой,
И чуется, что звон в нее весь погружен,
Что тали синева чуть-чуть звенящей стала.
Во посреди здоровых и больших снегов
Она, как сирота, бледнела и худела,
Среди медвежьей дремы и еловых снов,
Средь звездной беспробудности она глядела.
Таила таль в себе от всех надежд вдали
Сокрытность от людей, что страшно одиноки,
И незамерзший трепет ледяной земли
Таила таль в себе глубоко-преглубоко…
Где падал ли сучок все слышала она,
И даже то, что тишину не нарушает…
Глубокая и блещущая тишина,
Где ярче света тени мертвенно сверкают…
И дни, как будто бы еще не наступив,
Короткие, казалося, не проходили,
И гири шишек их, как будто позабыв,
Казалось, позабыв, их гири шишек длили…
Ночь наступала с лунной долгой беленой,
И в мерзлой белене млел холода веночек,
И лунный свет своей холодною длиной
Не доставал до края бесконечной ночи…
И таль считала дни по бедности своей,
И чем бедней она, тем бесконечней счеты…
Ведь бесконечны счеты очень бедных дней…
Но в скудости своей хранила свято что-то —
Неизреченную надежды синеву…
И в синеве ненареченное блестело,
И ничего еще не слышно наяву,
Но даль в неизреченном тихо зазвенела…
И становилась таль прозрачней и бледней,
И, синеву надежды разомкнув как губы,
Что посинели, замерла нет жизни в ней,
Но в ней неизреченное звенит сугубо…
И таль считала за сугробами сугроб,
И путалась она, сбивалася в сугробах –
Когда все сосчитает воссияет гроб…
Не будь ее, никто не сосчитал, никто бы…
И сосчитала… и далекий звон звенит…
И таль, овеянная дуновеньем вешним,
Во отблеск жалкой синевы своей глядит
И слушает глагол, столь дивный, столь утешный…
И все сильней, как волны, нарастает звон,
Как радость нарастающая звон, как силы,
И никому не слышно, что не талость он,
А что она звон жизни Богу воскресила.
И мерный звон гремит, в просторе звон гремит,