Элджернон, Чарли и я - [7]

Тогда-то я и понял, о чем толковал водитель хлебного фургона и что за парни посиживают в «Полуночной розе». Парни эти составляли карательный отряд Мафии, репортеры называли их «Мердер инкорпорейтед».

Получалось, что убийцы орудуют прямо рядом с моим домом и здесь же получают заказы – мафиозные боссы звонят им прямо в кондитерский магазин! Эйб Рилез был одним из самых опасных киллеров. Вскоре после выхода статьи его семья уехала, никого не предупредив. Больше я с приятелем-боксером не виделся.

На работе меня повысили – я стал помощником пекаря. Позднее я описал свои впечатления. Вот неотредактированный набросок:

«Пекарня – запах сырого теста, выбеленные мукой полы и стены… процесс замешивания… круговые движения. Тесто раскатывают в длинные колбасы, затем, молниеносным поворотом запястья, колбаса превращается в кольцо… другой пекарь укладывает кольца на огромный деревянный поднос… ставит повыше… скоро кольца отправятся в кипяток, а потом и в печное нутро. Мальчик-подросток берет их по три за раз и бросает в бак с кипящей водой… вылавливает металлической сеткой. Вот они на пекарском столе. Пекарь выкладывает их на лопасть длинной деревянной лопаты и ловко отправляет в печь. Пока он заполняет новую лопату, лопаты с сырыми бейглами дожидаются – будто даже терпеливо… Пекарь достает из печи партию румяных бейглов, нитью отделяет их от противня. Наконец бейглы отправляются в плетеные корзины, которые сейчас заберет водитель фургона, чтобы еще до зари развезти клиентам. Один пекарь – хромой, второй – с хриплым голосом…»

Много лет спустя я использовал эту зарисовку в романе «Цветы для Элджернона».

Ночные смены в пекарне плохо сказывались на моем сне и, соответственно, на учебе. Я сменил работу – стал мойщиком посуды в кафе-мороженом на Саттер-авеню. Хозяин почти сразу меня повысил – определил к автомату с содовой. Дальше карьера пошла как по маслу: мне доверили готовить бутерброды, стоять за стойкой, наконец, стряпать «быструю еду». В шестнадцать я нашел работу получше – на Питкин-авеню. Само местоположение заведения было куда как выгодным – рядом с театром «Лоус Питкин». Я теперь обслуживал столики в «Лавочке Мейера».

Никакой Мейер в «Лавочке» уже не числился. Закусочную и по совместительству кафе-мороженое содержали мистер Гольдштейн и мистер Сон; от обоих нам, официантам, житья не было.

Мистер Гольдштейн «мягко стелил» – не уставал повторять, сколь сильно в нем желание помочь малоимущим юношам, кои жаждут учиться в колледже. У входа, за кассовым аппаратом, он развесил фотографии бывших официантов, которые, по его словам, «далеко пошли». Некоторые были в военной форме – в том числе в кителях военного и торгового флота. Другие красовались в мантиях университетских выпускников. Гольдштейн называл их «мои ребятки» и только что слезу не пускал при этом. Помню, на собеседовании я открыл ему, что родители хотят видеть меня врачом. Гольдштейн погладил меня по голове и похвалил: славный, дескать, мальчик, так и надо – родителей почитать.

В вечера своего дежурства, если посетителей не было, Гольдштейн сидел себе спокойно за прилавком, обсуждал дневные происшествия с поварами, тоже праздными. Но стоило появиться посетителю, Гольдштейн совершенно преображался. Начинал психовать, заказы выкрикивал, чуть не оглушая бедного клиента.

Мистер Сон был из другой категории. Когда дело шло – держался поближе к кассе. Мы могли обслуживать клиентов без шума и суеты. Зато, если случалось затишье с клиентами – например, перед часом пик или между двумя наплывами – обеденным и посткиношным, – мистер Сон проскальзывал в зал, под предлогом проверки забирал сахарницы, солонки и бутылки с кетчупом и прятал на полочке под кассовым аппаратом.

Один официант-старожил объяснил, что виною – травмирующий опыт: когда-то давно вандалы высыпали содержимое солонок в сахарницы. Вдобавок Сон был убежден, что некто ворует ножи, вилки и ложки; делом чести для него стало вычислить негодяя. Он предпринимал вылазки от кассы к мойке и забирал большую часть столовых приборов. В результате их вечно не хватало.

Поначалу мы, официанты, вступали в жестокую конфронтацию друг с другом. Действительно, кому приятно объявить клиенту, что нет ни ложечки для мороженого, ни вилочки для шоколадного пирога? Взбешенные клиенты уходили, не дав чаевых и даже не заплатив, объяснять же Сону, что это он виноват, не было ни малейшего смысла.

У кафешных «ветеранов» я прошел курс выживания. Во время дежурства Сона мы, новички, тайком совали столовые приборы себе в карманы, за пояс и за пазуху. Порой объединяли усилия, чтобы отвлечь Сона, и даже проникали в его крепость для вызволения сахара, кетчупа и соли.

Словом, эти двое – Сон-Сквалыга и Гольдштейн-Громобой – постоянно держали нас в тонусе.

Зато за два года работы я скопил достаточно чаевых, чтобы целый год учиться в Университете Нью-Йорка. А потом, в один вечер, моя жизнь круто изменилась.

Наплыв посетителей у нас случался в десять часов – когда публика выходила из кинотеатра. В тот вечер наше заведение живо заполнилось, да еще целая толпа осталась ждать снаружи. Вдруг четыре пары пробили оборону, и что же сделал Гольдштейн? То, чего я никак от него не ожидал. Гольдштейн устремился гостям навстречу, сердечно их приветствовал, расцвел улыбкой и, несмотря на протесты других посетителей, повлек за собой в зал – прямо к моему столику.