«Эль Гуахиро» - шахматист - [69]

Уже в приемной под взглядом Дигны, которая симпатизировала ему, Педро подумал, что министр с некоей особой интонацией на этот раз произнес слово «полковник».

Церковь, внешне напоминавшая скорее большую часовню, находилась рядом с центральной городской площадью. Фасад ее, украшенный резным по камню орнаментом в стиле чурригереско, столь процветавшем в испанских колониях середины XVIII века, по обе стороны сжимали гладкие снизу и затейливые сверху звонницы. Обе створки массивной двери храма были открыты. Шла служба.

Рамиро Фернандес протиснулся к самому алтарю и встал у колонны, по которой с потолка спускалась хоругвь с изображением святых Августина, Христофора и Себастьяна. Архитектурное оформление алтаря, более чем фасад с портиком, говорило об увлечении его создателя живописным и бурным смешением готики, платереско и барокко.

Богослужение подходило к концу. Священник заметно заспешил. Рамиро почувствовал, что падре Селестино выделил его в толпе и узнал.

Прозвучало заключительное «аминь», и через минуту помещение церкви опустело. Псаломщик, ризничий и служка прибирали алтарь. Падре Селестино склонился над библией, губы что-то шептали. По его напряженной спине Рамиро видел: священник догадывался о том, что Рамиро не ушел, и боролся с желанием обернуться.

Рамиро кашлянул. Падре Селестино, худой, постаревший, быстро вскинул голову, пристально посмотрел на Рамиро. Затем водворил на место причастную чашу, оправленную в золото, подал знак следовать за ним, прошел в ризницу, предложил гостю стул. Ризничий снял с падре церковное одеяние. Черный цвет сутаны делал некогда проворного и полного жизни падре Селестино совсем стариком. Как только ризничий удалился, падре Селестино опустился в кожаное кресло с широкими подлокотниками и ножками с вычурной резьбой по красному дереву. Рядом с креслом на крюках висели кадила..

— Во благо ли всевышний привел твои стопы в сей дом? — вместо приветствия изрек падре Селестино.

— Любой, кто входит в божий дом, входит с добром. — Рамиро встал, сделал шаг в сторону кресла. — Вы-то как, падре?

Победившая разум сила сорвала старика с места, и он заключил Рамиро в объятия.

— Что вас тревожит, падре? Вижу, вы грустны.

— Душа болит! Рамиро, рассей сомнения! Скажи, что ты пришел меня проведать и разделить со мной мою печаль. А ведь не так! Что-то иное привело тебя сюда. Не чистый интерес. Во благо чего?

— Радостной жизни на земле, падре! Для всех!

— Радость всегда была единой, от бога!

— Но вы-то здоровы, отец?

— Душа в смятении! Потому и страждет тело. Сын мой, Рамиро, наслышан я о тебе всякого и разного. И ум не постигал и верить не хотелось. Как я обманулся! — Падре Селестино отстранил от себя бывшего любимца, — Теперь-то как мне понимать тебя?

— Я там, где большинство. Я с теми, с кем народ.

— С теми, кто уводит народ от бога!

— Да ведь, падре Селестино, время теперь на планете такое. Всем знания стали доступны. Вот и люди верят в другое.

— Но те, с кем ты, они же против бога. Плакать не могу, ибо сильное горе, подобно пламени, иссушающему влагу, не дает очам моим источать слезы.

— Нет, падре, мы не против! Мы увидели, что главное в жизни есть не дух — материя. Но кто верит, тому мы не помеха. Каждый свободен избирать свое вероисповедание. Мы стремимся сделать жизнь другой, более светлой, радостной, счастливой для большинства. Вспомните, падре, да разве ж мы в «Делисиас» прежде справедливо жили? Был дон Карлос, владел всем и правил всеми. Достаточно ему было только кинуть взгляд — и человека гнали вон, оставляли без куска хлеба, а то и тащили в тюрьму. Приглянулась девушка — в постель к нему.

— Остановись, Рамиро! Заклинаю, о ком угодно, но его не суди! Не греши! — Рамиро задумался. Покраснел. — Нас ограничили, загнали в стены храмов, лишили школ, больниц, домов призрения, приютов для детей и престарелых. Служителей культа гонят из страны…

— Не всех, падре, не всех, а тех, кто стал на нашем пути, кто вместо блага приносит вред, помогает врагам, противится новшествам.

— Поносите веру, и все грешат. «И не бойтесь убивающих тело, души же не могущих убить; а бойтесь более Того, Кто может и душу и тело погубить в геенне». Боязнь смертного греха ушла. Разводов более, чем браков, дети растут вне тепла семьи, тот, кто выдвигается и ведет за собой других, — не лучший. Справедливость и поблажки даете тому, кто с вами, и круг свой вы замыкаете.

— Вы, падре, веру свою утверждали сколько веков? И жгли живых людей, а веру строили. Мы ж только начинаем, отец, и неизбежны отклонения, просчеты, но не изуверства. А то, о чем вы говорите, вскроет себя, устранится. Подумайте за нас, и вы увидите, как нам трудно. Те же, кто прежде правил страной, обладал опытом и знаниями, ныне бежали, подло покинули родные очаги, родную землю. Я был там, среди них. Жил с ними. «Гусанос» — я бы их и так не назвал. Черви, как вы, падре, скажете, и те божьи создания, какие ни на есть. Люди, кого вы оплакиваете, исчадие ада. А чем занимаются сейчас местные воротилы? Совращают кубинцев, натравливают друг на друга, соблазняют за деньги продать душу дьяволу, а родину американскому боссу. Как только бог терпит таких? Как не карает их? И почему они решили, что им пристойно мешать нам здесь строить жизнь так, как мы того хотим?