Эль-Дорадо - [29]

Капитао нашел нужным опять наклониться при этом лестном комплименте.

Емавиди продолжал:

— Мой брат много проехал, чтобы прибыть сюда; он примет гостеприимство вождя; пейяги любят гуакуров, они братья.

— Принимаю милостивое предложение предводителя, — отвечал капитао.

Емавиди-Шэмэ хлопнул в ладоши; прибежал невольник. Вождь приказал ему позаботиться о лошади. Он знаком велел удалиться толпе, собравшейся около его жилища, и ввел своего гостя в дом, дверь которого закрыл бычачьей кожей, чтобы избегнуть взглядов праздношатающихся, которые, несмотря на его повеление, не думали уходить.

Хижина вождя была просторна и хорошо проветрена; покои были устроены с редким умением; несколько грубых изделий, как-то: столов, скамеек и табуретов, составляло все ее украшение.

В отдаленном углу комнаты невольники работали под управлением жены вождя.

По знаку Емавиди она поспешно приблизилась, поздоровалась с чужим и предложила ему все, что она полагала нужным для его удобства.

Гостеприимство между индейцами — самый священный и ненарушимый закон.

Жену пейяга звали Pinia-Pai (Белая Звезда). Она была высокого роста и хорошо сложена; черты ее лица были тонки и обнаруживали ум, но они не были вполне прекрасны; выражение ее физиономии было кротко; ей казалось на вид не более двадцати двух или двадцати трех лет.

Одежда ее состояла из разноцветной с полосками материи, которая довольно узко обхватывала ее с груди до ног и была стянута в бедрах довольно широким, малинового цвета поясом, так называемым ayulate. У девушек этот пояс белого цвета и не снимается до замужества. Пиниа-Паи не была ни разрисована, ни татуирована; длинные черные ее волосы, заплетенные по бразильской моде, спускались почти до земли; металлические пластинки, повешенные на груди, закрывали ее наполовину, а в ушах висели широкие золотые полукруги; маленькие серебряные цилиндры, соединенные на концах друг с другом, окружали ее шею и образовывали род четок. В таком живописном наряде эта молодая женщина обладала пленительной красотой и должна была понравиться капитао, который как индеец уважал преимущественно красоту женщин его расы.

С почтительной поспешностью Белая Звезда в минуту подала на стол кушанья, которые отличались простотой, но предлагались в изобилии; они состояли только из фруктов, молочного кушанья, вареной рыбы и из сушеного на солнце мяса, поджаренного в угольях.

Диего по приглашению вождя охотно воспользовался импровизированным завтраком; он почувствовал сильную необходимость подкрепиться после ночи, проведенной в быстрой скачке через равнину.

Предводитель сам не принял никакого участия в еде, а усердно угощал своего посетителя, и капитан, аппетит которого, казалось, возрастал по мере того как он ел, нисколько не чванился.

К тому же, кроме чувствуемого им голода, Диего знал, что мало есть, когда приглашен самим вождем, считается у индейцев неуважением и даже презрением, а так как ему было необходимо снискать расположение начальника и сделать его своим другом, то он делал чрезвычайные усилия, чтобы поглотить сколько было возможно съестных припасов.

Однако, несмотря на все желание, наконец у него не хватило сил есть долее.

Емавиди-Шэмэ, наблюдавший за этою удалью, казалось, был восхищен ей; вместо пищеварительного средства он подал тогда табаку в длинной трубке из скатанных листьев пальмы, и они принялись курить, пуская безмолвно клубы дыма друг другу в лицо.

Как скоро присутствие ее не было нужно гостю, Белая Звезда скромно удалилась в другое отделение дома и сделала знак невольникам следовать ее примеру, чтобы дать возможность обоим индейцам свободно разговаривать между собою.

Однако прошло довольно много времени, а ни одного слова не было произнесено; натура индейцев созерцательна и очень сходна с жителями востока. Табак производит на них усыпительное действие; если он не совершенно погружает их в сон, то приводит их по крайней мере в восторженное состояние, полное сладких мечтаний, которые имеют много сходства с кейфом турок и арабов.

Емавиди-Шэмэ первый прервал молчание.

— Мой брат Великая Двуутробка послан ко мне с поручением от Тару-Ниома? — сказал он.

— Да, — отвечал Диего, тотчас же войдя опять в свою роль.

— Послание это касается только меня лично или же других предводителей и верховного совета?

— Я послан только к моему брату, Емавиди-Шэмэ.

— Ерой, моему брату угодно сейчас сообщить мне или, может быть, он хочет подождать и отдохнуть немного?

— Гуакурские воины не слабые женщины, — отвечал Диего, — скачка на лошади в продолжение нескольких часов не уменьшает их силы.

— Мой брат хорошо сказал; что он говорит, — правда; мои уши открыты, слова Тару-Ниома всегда радуют сердце его друга. Начальник гуакуров, без сомнения, дал моему брату какую-нибудь вещь, которая могла бы мне доказать справедливость его поручения.

— Тару-Ниом осторожен, — отвечал Диего, — он знает, что собаки Раи разрывают теперь священные земли гуакуров и пейягов, измена сопровождает их.

Отстегнув тогда пояс, он подал пейягу нож, который получил от Тару-Ниома.

— Вот, — сказал он, — кеайо Тару-Ниома, предводитель Емавиди-Шэмэ узнает ли его?