Экзотики - [2]

— Elle est plus parisienne, que Paris même!

И дѣйствительно, молодая виконтесса, переселившись изъ Яссъ въ Парижъ, сама перестала за одну зиму вѣрить, что не родилась на берегахъ Сены. Съ ней случилось то, что бываетъ съ извѣстными растеніями. Пересаженныя съ одной почвы на другую, они ростутъ и цвѣтутъ на славу и только иногда, впослѣдствіи, принимаютъ нѣкоторыя характерныя формы, чуждыя первоначальному виду.

Отель виконтессы Сенъ-Жерменскаго предмѣстья, какъ иностранки, собственно молдаванки, сталъ преимущественнымъ средоточіемъ экзотическаго общества, состоящаго изъ новыхъ номадовъ новыхъ временъ, кочующихъ во всѣхъ краяхъ міра, исключая своего.

Вѣроятно, благодаря этому элементу, вечера и балы Кергареновъ славились въ Парижѣ, какъ самые оживленные. Только старики сенъ-жерменцы, бывая у виконтессы, подшучивали надъ господствующимъ въ ея салонахъ французскимъ языкомъ: «c'est du franèais internationalisé»! — говорили они. Одинъ изъ «безсмертныхъ» пошутилъ даже, что на большомъ пріемѣ или балѣ у Кергареновъ можно услыхать семь и восемь французскихъ языковъ, настолько различныхъ, что разговаривающіе часто другъ друга не вполнѣ понимаютъ.

II

Около полуночи отель Кергаренъ былъ переполненъ гостями, балъ разгорался. Несмотря на большіе размѣры всѣхъ комнатъ, на обширность танцовальнаго зала, было все-таки тѣсно и жарко. Въ залѣ танцовали вальсъ на небольшомъ свободномъ пространствѣ, а для кадрили молодежи приходилось обращаться къ уличнымъ полицейскимъ мѣрамъ — тѣснить и осаживать публику.

Вся эта элегантная толпа составлялась здѣсь изъ двухъ элементовъ: французы и иностранцы. Первые дѣлились на аристократію и разночинцевъ; вторые — на заѣзжихъ и осѣдлыхъ или какъ ихъ прозвали: les éxotiques de Paris. Въ этой пестрой толпѣ, поэтому, рядомъ съ господствующимъ курьезнымъ французскимъ языкомъ слышались во всѣхъ углахъ всевозможные рѣчи, діалекты, оригинальные носовые и гортанные звуки.

Когда съѣздъ кончился, хозяйка, высокая и стройная брюнетка, съ большими черными глазами, но съ густыми бровями, какъ усы юноши, и черезъ-чуръ полными губами, которыя мѣшали ей быть истой красавицей, перешла въ угловую маленькую гостиную, гдѣ отдѣльно собралась кучка близкихъ знакомыхъ. Усѣвшись въ кружокъ, мужчины и женщины весело болтали. За исключеніемъ одного англичанина и одного француза, всѣ остальные были соотечественниками между собой — русскіе.

На диванѣ, въ оригинальномъ нѣжно-фіолетовомъ туалетѣ, отдѣланномъ фіалками, сидѣла баронесса Фуртъ-фонъ-Вертгеймъ, русская нѣмка по отцу и мужу, москвичка по мѣсту рожденія, но католичка. Это была женщина, лѣта которой сразу было трудно опредѣлить, но, однако, далеко за тридцать, если не всѣ сорокъ. А между тѣмъ, она была настолько еще моложава и красива, благодаря чудному цвѣту лица, глубокимъ темно-сѣрымъ глазамъ и милой улыбкѣ, что ея никто не причислялъ къ пожилымъ женщинамъ.

Около нея на маленькомъ золоченомъ стульчикѣ примостился почти съ опасностью сорокалѣтній толстякъ, типическій брюнетъ съ жирнымъ, будто опухшимъ лицомъ, гладко-остриженный «на нѣтъ», что скрадывало его большую плѣшь на маковкѣ, и тщательно обритый. Его типичность произношенія, голосъ и манера говорить, частить, все ясно свидѣтельствовало о его семитическомъ происхожденіи. Это былъ журналистъ Жакъ Мойеръ, натурализованный французъ и акклиматизованный парижанинъ. Онъ вкрадчиво и подобострастно объяснялъ что-то баронессѣ полушопотомъ. Она смотрѣла въ его мигающіе глаза своими добрыми и тихими глазами въ упоръ и пристально и въ нихъ сквозило снисходительное пренебреженіе.

Въ углу близъ камина помѣстились рядомъ на диванчикѣ очень юный блондинъ и его жена, смуглая какъ цыганка. Этого почти юношу, но уже женатаго, всякій легко призналъ бы здѣсь за барона Вертгейма по чрезвычайному сходству съ моложавой матерью.

Недавно обвѣнчанные Вертгеймы не разлучались и въ гостяхъ, но вели себя почти какъ дѣти, и на нихъ всѣ такъ и смотрѣли.

Съ другой стороны камина, на кушеткѣ, въ красивомъ полулежачемъ положеніи, которое именуется позой «покинутой Аріадны», граціозно пристроилась, облокотясь на вышитую подушку, молодая женщина, графиня Нордъ-Остъ, бросавшаяся въ глаза оригинальностью и изяществомъ своей внѣшности. Сѣровато-золотистые, вьющіеся волосы, синіе глаза съ зеленоватымъ отблескомъ и поразительно бѣлыя, нѣжныхъ очертаній плечи и руки дѣлали изъ нея настоящую красавицу.

Графиня Кора, какъ ее звали всѣ уменьшительнымъ отъ имени Клеопатра, была истая русская, рожденная княжна Черниговская, но по типу ее легко можно было принять и за англичанку, и за голландку. За то ея мать была, какъ говорится, темнаго происхожденія и неизвѣстной національности, если не финляндка. Дочь уродилась внѣшностью въ мать, но была вдесятеро красивѣе ея. Около графини Коры сидѣлъ на маленькомъ табуретѣ хорошо извѣстный во всемъ Парижѣ спортсменъ, графъ Вячеславъ Загурскій, представитель уже третьяго поколѣнія обрусѣвшихъ поляковъ. Загурскій былъ извѣстенъ прежде всего какъ богачъ, хотя говорили въ Парижѣ, что такъ какъ онъ уже лѣтъ семь страшно соритъ деньгами, то врядъ ли надолго хватитъ у него средствъ. Во-вторыхъ, Загурскій былъ извѣстенъ своей красотой. Но это былъ не славянскій типъ; онъ походилъ скорѣе на южанина. Нѣкоторые увѣряли, что это чистѣйшій типъ корсиканца. Смуглый брюнетъ, съ короткими вьющимися черными какъ смоль волосами, съ красивыми узкими глазами, отличавшимися страннымъ выраженіемъ, называемымъ по-русски «поволокою». У такихъ глазъ взглядъ сладко томный, добрый, иногда упорный, проницательный, но незлобивый. Взглядъ, говорятъ, всегда сводящій съ ума очень юныхъ дѣвушекъ и уже пожилыхъ дамъ.