Экзистенциализм. Период становления - [85]

Вот тут пару слов надо сказать, конечно, о Дон Кихоте. Унамуно пишет о нем огромное количество работ: эссе, статьи, стихи, книги. Я не буду подробно освещать, как он пересматривал свое отношение к Дон Кихоту (а его позиция поменялась на сто восемьдесят градусов). Но для него (как и для всех вообще испанцев, рассуждавших об этом) это – волнующий ребус, который надо разгадать, символ «испанскости». Тема Дон Кихота обращает его и еще к одной важной теме: что значит жить? Что такое настоящее и ненастоящее, живое и мертвое? Унамуно говорит, что Дон Кихот более реален и жив, чем сам его автор Сервантес. То есть вообще человеческая жизнь отличается от мира вещей тем, что каждый человек, если он настоящий, живой, творит себя, свою жизнь как биографию, проект, замысел реализует автор литературного произведения. Автор выпадает из мира вещей, из мира природного. И очень важный момент – творчество, созидание. Ставится столь любимый экзистенциалистами вопрос о подлинном и неподлинном, о настоящем и ненастоящем, о том, что значит жить. Свои взгляды Унамуно называет кихотизмом. И это самоназвание его философии.

Оставлю в стороне все предшествующие статьи, поговорим о «Житии Дон Кихота и Санчо…», где он подробнейшим образом комментирует, как библейские притчи, эпизоды романа Сервантеса, говоря, что Дон Кихот – символ Испании. И еще очень важную мысль о том, что Дон Кихот – испанский Христос. Христос, как он явлен испанцам. То есть универсальный облик Христа дан испанцам через Дон Кихота. И тут возникает взаимосвязанный ряд героев: Авраам (о котором я много говорил в нашу прошлую встречу в связи с Кьеркегором) – Христос – Дон Кихот. Что-то очень глубинное их всех объединяет. А что?

Чтобы это объяснить, напомню одно изречение Артура Шопенгауэра. Я очень часто люблю размышлять над мыслью Шопенгауэра, которая представляется мне весьма важной и интересной. Он однажды написал очень глубокую фразу: «Для человека мыслящего жизнь представляется комедией, а для человека чувствующего – трагедией». Вот, вдумайтесь, почему если мы мыслим, то видим жизнь как комедию, а если чувствуем, то как трагедию? Наверное потому, что мышление – как дистанция, когда мы видим мир отстраненно, объективно, мы, забираясь на безопасный Олимп вместе с гомеровскими богами, понимаем, как все нелепо и суетно, видим мир комически, осознаем, говоря словами Алексея Лосева, «комизм мировых катастроф». И начинаем хохотать, как «смеющийся философ» Демокрит Абдерский.

А когда мы отказываемся дистанцироваться, оказываемся в гуще жизни и начинаем, спустившись с Олимпа, сочувствовать окружающим (а кто не заслуживает сострадания?), мы постигаем чувством, и мы уже не смеемся, а сочувствуем, плачем, рыдаем. Вот почему, по словам какого-то из Отцов Церкви, «Христос никогда не смеялся», ибо он всем своим сердцем вобрал страдание мира. (А над ним нередко смеялась толпа.) Вспомним, Гераклита Эфесского называли «плачущим философом»: он глядел на людские глупости, и ему становилось жалко, он сочувствовал и рыдал. А Демокрит над тем же самым (!) смеялся, он осознавал людские глупости холодным умом, а не пылким сердцем.

И если вернуться к фразе Шопенгауэра: «Для человека мыслящего жизнь представляется комедией, а для человека чувствующего – трагедией…» Что будет тогда высшим жанром литературы и что будет подлинным жанром, адекватным самой жизни? Трагикомедия! Не так ли?

И «Дон Кихот» это как раз именно трагикомедия. Его герой предельно комичен и предельно трагичен. Он находится на осмеянии у всего мира, всем он кажется смешным и нелепым. И в этом глубина его невероятного трагизма. Что же роднит его с Авраамом и с Христом? Дон Кихот – это фигура, которая противопоставляет внутреннее внешнему, свои идеалы – так называемой реальности. И эти идеалы оказываются большей реальностью, чем реальность внешнего мира. И в этой связи вспомните Авраама с его абсурдностью веры, который не может объяснить, обосновать, рационализировать свои поступки, и кажется людям нелепым и безумным, как Дон Кихот. Такая же фигура абсурда. Точно так же и Иисус не может объяснить свои слова и поступки рационально и однозначно. Его побивают камнями, оплевывают и распинают. Фарисеи требуют от Иисуса определенности, однозначности, рациональности. А Христос ничего этого им не дает и дать не может, подобно Аврааму и Дон Кихоту. Перед лицом разума вера абсурдна, перед лицом обывателя романтизм абсурден, перед лицом грубого материализма идеализм абсурден. Христос, Авраам и Дон Кихот – фигуры парадоксальные, трагикомические. Фигуры абсурдные. Это фигуры одного ряда. Внешний мир их осмеивает, а внутри они – парадоксальны. Они не могут рационализировать то, что они делают. Но они, все трое, утверждают некие свои ценности – в непримиримом столкновении с трагикомизмом внешнего мира. И их осмеиваемое «безумие» мудрее всей мудрости мира сего.

И здесь встает еще одна бездонная тема, которую я только намечу вскользь. О ней можно говорить много часов. Одна из главных тем христианской культуры (со времен прямо основателей христианства – Христа и Павла) – это противопоставление Закона и Благодати. Внешнего формального закона, объективного, рационализированного (неважно, как он называется: Закон, провозглашенный Моисеем в Торе, иудейский, или закон римский, на котором покоится вся наша цивилизация со своими державами, или еще как-нибудь, но что-то твердое, значимое, объективное, формализованное и конкретное) и Божьей Благодати как чего-то нерационализируемого, необъективируемого, необобщаемого, связанного со святостью, личностью, любовью и свободой, противостоящего Закону.