Экзистенциализм. Период становления - [15]

Мы видим, что довольно часто экзистенциалисты – это художники слова, писатели, драматурги и поэты. Например, Кьеркегор, Марсель, Бубер, Бовуар, Камю, Унамуно, Сартр – крупнейшие писатели. Камю скажет: «Хочешь философствовать – пиши романы». Случайно ли это? Конечно нет. Дело не в том, что экзистенциалисты при помощи романов, рассказов и пьес хотели популяризировать экзистенциализм. Вопрос куда тоньше и глубже. Вслед за романтиками, экзистенциалисты считают, что философия ближе к искусству, чем к науке. Как выразить невыразимое? Как сказать о личном, самом интимном, не переводимом на язык абстрактных понятий? Как передать живой опыт человека? Только намеком, символом, знаком. Очень важно не договаривать. (Кьеркегор однажды скажет, что в экзистенциальных вопросах умение недоговаривать свидетельствует о такте.) Наука терпит в этом фиаско с ее строгими застывшими формами, понятиями, анонимными общими местами, объективированием и обезличиванием. А вот искусство это схватывает. Его язык адекватнее в этой задаче – выразить живое, индивидуальное, выразить невыразимое, намекнуть, подвести человека к чему-то важному, прямо не навязывая это. Художник это может лучше, чем ученый. Поэтому экзистенциализму так близки и органичны художественные литературные формы выражения.

Все это, конечно, не означает, что философы-экзистенциалисты совсем не способны были писать традиционные «скучные» наукообразные трактаты и статьи. Не только Ясперс или Хайдеггер, но даже и талантливый и остроумный литератор Сартр еще как умели писать «заумные» тяжеловесные наукообразные трактаты на тысячу страниц! Их не могут осилить даже философы-специалисты. И все же именно художественная форма письма в высшей степени характерна для экзистенциалистов. Философия, как известно, не будучи ни наукой, ни искусством, ни религией, располагается между ними, одним крылом тяготея к строгой науке, а другим – к художественному и религиозному опыту. И если одни философские направления, сциентистски ориентированные, наукообразны и по форме (трудно представить позитивиста или марксиста поэтом или писателем, хотя бывали и тут исключения: отец «второго позитивизма» Авенариус был популярным писателем, а марксист Богданов писал не совсем плохие фантастические романы, разумеется, как полагается марксисту, на социально-утопические темы), то другие философские течения, выросшие из романтизма и ориентированные на постижение человека – и среди них экзистенциализм, – очень органично выражают себя в поэзии, драматургии, новеллистике, эссеистике.

Еще одна особенность экзистенциального философствования – это нередко его фрагментарность, афористичность и парадоксальность. Различные философы совершенно независимо друг от друга пишут сочинения афоризмами, в виде дневников, исповедей, отрывков, возьмем ли мы Мишеля Монтеня, Блеза Паскаля, Габриэля Марселя, Льва Шестова, Фридриха Ницше или Василия Розанова. Задача экзистенциалистов – не строить всеобъемлющую герметическую и догматическую систему, а взорвать сознание человека, спровоцировать его на рефлексию и удивление (изначальную стихию философствования), побудить его к выбору и самоопределению, помочь проснуться от гипноза банальной очевидности. Личность и жизнь несистематизируемы. Отсюда такая любовь экзистенциалистов к парадоксам и афоризмам, которые они бросают нам, как камень в воду, а дальше идут круги в нашем сознании. Отсюда явная любовь экзистенциальных авторов (осознанная, а чаще неосознанная) к такому «разорванному», фрагментарному, афористичному, дневниковому, незавершенному и исповедальному, часто провокативному стилю. Ты ставишь вопросы, а не даешь ответы. Ты говоришь о своем, предельно сокровенном, а не о всеобщем и объективно-безличном, но это «свое» оказывается близким многим читателям.

Еще одна очень важная особенность экзистенциального философствования – любовь к мыслеобразам. Философия, ориентированная на науку, как и сама наука, оперирует понятиями: «бытие», «атрибут», «субстанция». Таковы Аристотель, Гегель, Спиноза. Например, Спиноза определяет «субстанцию» как causa sui (причину самой себя). Все максимально терминологично, четко, однозначно и строго. Экзистенциализм же апеллирует не понятиями, как наукообразные течения философии, но мыслеобразами: «забавы», «заброшенность», «Ужас», «абсурд», «бунт», «человек-масса», «осевое время». Что это? Мыслеобраз – не строгое понятие, как в науке, но и не просто метафора, как в искусстве, а нечто среднее, промежуточное. Мыслеобраз – то, что воздействует и на разум, и на чувства, то, что принципиально многозначно. Этот язык ближе к языку метафор, хотя это и не чистые метафоры. Мы это ярко увидим уже на следующей лекции, когда я буду говорить о Паскале.

Экзистенциализм не любит всеохватывающих и универсальных систем. Он побаивается их, и не зря. Еще Кант сравнивал громадные философские системы Нового времени с вавилонскими башнями, догматично воздвигнутыми на песке. Обычная философия Нового времени – это философия системы. Каждый великий философ, уважающий себя, считал своим долгом воздвигнуть систему как здание: от фундамента до крыши, от пола до потолка и стен, – такую завершенную логическую конструкцию, которая все навсегда всем окончательно объяснит. Вспомните Спинозу, Лейбница, Шеллинга… Вот Декарт доказал основание: «Я мыслю, следовательно я существую» – и на нем методично возвел всю свою философию. Можно вспомнить и Гегеля, который утверждал: «Истина – это система». Но основоположником экзистенциализма был враг и антипод Гегеля – Кьеркегор, который понимал, что нельзя систематизировать жизнь, нельзя разложить на полочки человеческую личность. Отсюда нелюбовь экзистенциалистов к всеохватывающим системам и логическим конструкциям. Ближайшие предшественники экзистенциализма, романтики устами, кажется, Вакенродера саркастически заявляли, что «системоверие еще хуже, чем суеверие» (ибо это бесчеловечное насилие над жизнью и личностью и попытка все вогнать в прокрустово ложе разума).