Экстремист. Роман-фантасмагория (Пятая Империя) - [22]

В окне, пушистый и снежный, мягко-голубой и волнистый, светился сад. Виднелась заиндевелая, дымчато-зеленая сосна, молодая и стройная, которую так любила мать, когда летом он вывозил ее на прогулку. Подкатывал коляску к сосне. Мать робко трогала пышную сосновую лапу. На ее губах появлялась нежная, печальная улыбка. Сарафанов не спрашивал, чему улыбается мать. Догадывался, что у них с деревом существует безмолвный договор. Когда мать умрет, ее душа перенесется в сосну. Дерево знает об этом, готовит ей место среди косматых веток, в золотистом чешуйчатом стволе. Быть может, когда умрет и он, Сарафанов, он тоже перенесется в сосну, и они снова встретятся с матерью среди тесных древесных волокон, обнимутся неразлучно.

Глава восьмая

Сарафанов был зван на день рождения к своему доброму знакомцу, генералу Вадиму Викторовичу Буталину, герою Чеченской войны, депутату Государственной Думы, которому помогал деньгами в его политической деятельности и был вхож в круг его тайных единомышленников.

Празднество совершалось в дорогом ресторане. В главном зале играла музыка, горели на столиках свечи, бил разноцветный фонтан. Здесь же, в банкетном зальце, было тесней, многолюдней, столы были сдвинуты, образуя «угол», во главе которого сидел именинник в элегантном итальянском костюме с фиолетовым галстуком, с которым чуть странно и отчужденно соседствовала золотая Звезда Героя. Подле мужа восседала его супруга Нина, вянущая красавица, чья молодость и краса угасли среди пустынных гарнизонов, глухих военных городков, в непрерывных страхах и ожиданиях. Двадцать лет Буталин воевал на изнурительных войнах под Гератом, Степанакертом, Тирасполем, а когда освирепевшая, с поднятым загривком, зарычала Чечня, генерал гонял в горах чеченского волка, посыпая бомбами и снарядами Грозный, Бамут, Ведено. Его изнуренное, в морщинах и складках, с печальными подглазьями лицо странно напоминало карту военных действий.

При входе помещался столик для подарков, на котором возвышались гора мечей с дарственными надписями, хрустальные и фарфоровые вазы, всевозможные часы, бюсты русских полководцев, миниатюрные копии дорогих православному сердцу церквей и колоколен. Сарафанов преподнес генералу золотые часы, крепко обнял его худое мускулистое тело, зацепившись лацканом за Звезду. Поцеловал тонкие, голубоватые, пахнущие духами пальцы Нины и занял отведенное место за столом, остро и радостно наблюдая собрание.

Он был среди «своих». Избавился ненадолго от маски еврейского бизнесмена, сообщника иудейских интриг. Не боялся разоблачений, сбросил маскировочную сетку, под которой, невидимая для врагов, сберегалась его истинная сущность. Лица, его окружавшие, были родными, не отталкивали своей мимикой, антропологическим несходством, едкими агрессивными энергиями. Молодые и старые, лица гостей источали радушие, вызывали доверие, рождали благоволение и симпатию. Его напряженная, вечно начеку, душа разведчика и потаенного скрытника здесь отдыхала, набиралась силы и свежести.

Торжество проходило в обычном, чуть утомительном чередовании тостов и славословий.

Заздравную речь держал лидер российских коммунистов Андрей Никитович Кулымов, широкоплечий, с открытым лобастым лицом, на котором сияла благодушная улыбка и под белесыми бровями синели веселые, молодцеватые глаза. Рюмку с водкой он прихватывал на особый манер, за краешек донца. И это показалось Сарафанову внешней, придуманной черточкой, которой Кулымов желал отличаться от прочих.

Буталин, военный герой, любимец армии и баловень Кремля, был выдвинут на первые роли в думской «партии власти», но очень скоро взбунтовался против, как он говорил, «дураков и либералов в правительстве». Сделал несколько резких антиправительственных заявлений. Попал в опалу. Перешел в оппозицию, претендуя чуть ли не на роль будущего Президента России. Множество оппозиционных лидеров сразу признали в нем вождя, даже Кулымов, ревновавший к блестящей репутации генерала. Кремлевские политологи оценивали этот союз как чрезвычайно опасный для власти. Союз самой массовой оппозиционной партии и глухо рокочущей, исполненной недовольства армии был чреват военным переворотом. Началась травля Буталина в прессе. Вспоминали о каком-то афганском кишлаке, который по приказу Буталина был стерт артиллерийским огнем. О жестоких бомбардировках чеченских сёл, когда вместе с повстанцами гибли мирные жители. О странном промедлении генерала, когда подчиненная ему рота десантников заняла высоту и в течение трех часов отбивала атаку нескольких тысяч чеченцев, после чего вся, до последнего, полегла костьми, так и не дождавшись поддержки. «Желтые» газеты муссировали сплетни о неблагополучии в семье генерала, о семейных ссорах и дрязгах, о жене-алкоголичке и сыне-идиоте, на котором сказалась то ли дурная вода и пища каракумского гарнизона, то ли скверная наследственность самого генерала. Сарафанов тщательно отслеживал сплетни. Имел на генерала особые виды.

Вторым говорил отец Петр, настоятель одной из московских церквей, — крупный, худой, в светском платье, которое, казалось, стесняло его подвижное тело, привыкшее к просторным духовным облачениям. Длинные каштановые волосы были увязаны в пучок и спрятаны за ворот пиджака. Худощавое, строго-благообразное лицо обрамляла пышная окладистая борода, золотисто-рыжая по краям, с густо-темными русыми струями. Он был известным в Москве проповедником, собирал множество обожавших его прихожан. Проповеди его выходили за пределы священных текстов и были посвящены современному положению России и русского народа. В своих страстных речениях отец Петр обличал либералов-сатанистов, вскрывал «тайну беззакония», не стеснялся порицать власти за небрежение к нуждам русских. Он возглавлял православные протестные шествия, осаждавшие «Останкино» в дни показа богохульных и богопротивных фильмов. Напутствовал оскорбленных верующих, громивших экспозиции модернистов, где осквернялись иконы и возводилась хула на Духа Святого. Он же открыто призывал православную молодежь поколотить извращенцев, если те задумают совершить по Москве свой кощунственный гей-парад. Отец Петр не раз получал порицания от церковного начальства, не желавшего ссориться с власть предержащими. Священнику сулили перевод из центрального московского храма в другой, отдаленный, за Кольцевой дорогой. Но неистовый иерей не унимался, глаголил подобно Иоанну Кронштадтскому, за что снискал поклонение множества православного люда.