Экстр - [61]

Как только я вышла из воды на берег и пошла к дому, мне захотелось прыгнуть обратно в бассейн, но я знала, что этого нельзя, что я не должна этого делать. Ох, как же мне было больно. Песок обжигал ноги, солнце жгло глаза. Даже смотреть на себя было больно: солнце сразу опалило кожу докрасна, и я почувствовала, насколько они непрочные, мои клетки. О, Данло, почему это всегда так больно? Все так красиво и причиняет такую боль, что умереть можно. Но я не могу умереть, никогда не смогу — вот это и есть самое странное.

Небо, освещенное солнцем, наливалось голубизной, а они все стояли на морской отмели и вели этот странный разговор.

Волны плескали на камелайку Данло, поднимаясь все выше.

Он переминался на месте, стараясь поддержать кровообращение в закоченевших ногах.

— И любовь ранит больнее всего, — сказала Тамара. — Ранит тем, что неизбежно пробуждает все и зажигает еще более сильной любовью.

— Так могла бы сказать Тамара.

— Я знаю.

Данло, слыша, как кричат птенцы чаек на Соборной скале, сказал:

— Это тяжело, наверное. Быть и в то же время не быть. Не знать, кто ты на самом деле.

— Нет, я знаю, кто я. А ты знаешь?

Она плескала на себя ледяной водой, и все ее тело сверкало от воды и соли.

— Ты не Тамара, — сказал он наконец, поморщившись от этой горькой, но неизбежной правды. — Ты не она.

— Разве?

— Ты не только Тамара. Ты обладаешь частью ее памяти, но…

— Да?

— Ты нечто иное. Нечто большее.

— Знаю — но что именно?

— Мне трудно дать имя тому, кто ты на самом деле. Ты дитя Тверди, правда? Звездное дитя.

— Я женщина, Данло. — Она провела руками по грудям, животу и бедрам. — Женщина, которая тебя любит.

— Да, — сказал он, почти не слыша себя за громом моря. — Отчасти ты женщина — я это вижу. Но другая твоя часть — это только моя память о другой женщине по имени Тамара. Которая же твоя часть любит?

— Разве это так важно?

— Да, это важно. Я не хочу быть любимым той твоей частью, которая есть всего лишь тень моей памяти.

— Потому что любить самого себя нехорошо?

— Нет, — с грустной улыбкой ответил Данло. — Потому что это ненастоящее. Тот благословенный момент, когда наши глаза впервые встретились, ты в реальности не переживала. А значит, у нас с тобой его и не было.

Тамара, помолчав, сказала:

— Если бы я могла, то изменила бы клетки моего тела так, чтобы стать ею по-настоящему. Заменила бы новыми все атомы моего сердца и мозга. Но вряд ли во вселенной есть сила, способная совершить такое.

— Будь даже это возможно, это ничего бы не изменило. Моя память так и осталась бы моей.

— Однако, когда Тамара утратила память о тебе, ты предложил заменить эту пропавшую память своей.

Холод поднимался по ногам Данло, и он уже начинал трястись всем телом.

— Да, это правда, — кивнул он. — Это был дурной поступок. За всю свою жизнь я совершил только один такой же.

— Какой?

— Ты не помнишь?

— Нет.

— Я пожелал человеку смерти. Представил себе, как он умирает от моих рук.

— Ты говоришь так, будто, пожелав этого, в самом деле убил его.

— Почти так все и вышло. В некотором смысле этот человек умер из-за меня. И Тамара тоже умерла бы внутри, если бы впечатала себе мою память.

— О, Данло.

— Это правда. Навязать свою память другому — это по-своему хуже, чем убить.

Тамара, подойдя к нему по пенной воде, взяла его руку и прижала к своему сердцу. Странно, но ее тело, облитое ледяной водой, было теплее, чем у него.

— По-твоему, я внутри мертва?

— Почти все, что ты помнишь о своей жизни, нереально.

— По-твоему, я не могу отличить реальное от нереального?

— Ты хочешь сказать, что можешь?

— Думаю, да. Я открыла кое-что относительно памяти.

— Что же это?..

— Вся эта память, которую мне впечатали, — начала она. — Тот день на кухне, когда я впервые пожелала смерти своей матери, и тот первый раз, когда я увидела тебя в солярии Бардо и пожелала любить тебя, пока ты не умрешь, — я закрываю глаза и вижу все это так же ясно, как очертания Соборной скалы…Я помню все это, хотя и знаю, что в реальности со мной ничего такого не случалось — то есть не случалось с клетками этого тела. Эти прекрасные воспоминания живут во мне, но я сама не могу пережить их заново. Вот в чем вся разница. Я поняла это во время второго сеанса, когда наконец вошла в состояние возвращения и почувствовала, что рождаюсь снова. Я поняла, что реальную память можно пережить заново, а впечатанную — нет.

Данло, прижимая руку к теплой ложбинке между ее грудей, сказал:

— Это правда. Мнемоники давно это знают. Потому и запрещают своим ученикам делать себе даже самые простые впечатывания.

— Ты знал это и все-таки предложил впечатать свою память другому человеку?

— Это из-за любви. Не могу даже сказать тебе, как я любил ее.

— Мне кажется, я знаю.

— Ну да — ведь это есть в моей памяти.

— Можно сказать, что есть. Память — такая странная вещь, да? Я вижу все, что помню, так ясно, и все-таки знаю, что это только воспоминания и я вижу их не так, как сейчас тебя.

— Большинство людей запоминает и вспоминает несовершенно. Мнемоника — это другое. Особенно возвращение.

— Как же это возможно — вернуть прожитую тобой жизнь?

— Не знаю, как. Но мнемоники говорят, что материя — это не что иное как память, застывшая во времени. В состоянии возвращения время растворяется, и мы приходим обратно к самим себе. Снова входим в поток своей жизни.