Экстерриториальность - [2]

всадника и лошади труда,

стершееся до зубцов в короне

на руках внесло тебя сюда.

Вот и все. И этого довольно.

Что вы нас пытаете, мсье

де ла Мот, про то, что сердцу больно?

Маленькому сердцу больно все.

Госпиталь

А.Ш., D.G.

1

Где зима начинается в декабре

на пустом – только дуб и рябина – дворе

с белками, от дупла до дупла

скачущими, как ртуть,

моя кровь стежками из-за угла

проложила по снегу путь.

Это было в госпитале Сент-Джон.

Группы чаек, синиц, снегирей, ворон.

Хочешь не хочешь, едешь верхом

вдоль подернутых тонким ледком глубин,

и не очень трудно взобраться на холм,

когда в норме гемоглобин.

Это было на озере Клары Святой —

голый дуб да рябина, да дворик пустой.

И я чаще не тем, с кем съедал обед,

а с кем прежде ел, но чье время прошло,

просыпаясь твердил при встречах привет.

И мне было с ними тепло.

И скакала кровь, как рябины дробь,

и опять попадала не в глаз, а в бровь,

и хоть день и ночь говори я

им привет и имя: привет, имена! —

на уме оставалась Мария одна,

и не знал я, что за Мария.

2

В окно хирургии, горстями в стекло

и, как на молебне, с размаху окрест

кропильницы и себя самого

одними ударными, сухо оркестр

в бесчисленный раз репетирует соч.

для шума соломы и пороха туч,

и ритм их, без сна оставляющий ночь,

смешно сказать, не текуч, а тягуч.

Дождь льет до утра, и с ним до утра

с одним, потому что один он шустр,

кокетничает за пультом сестра,

чья очередь в списке ночных дежурств.

И птичкам и прочеркам в клетках графы

бубнит, отбывая часы, санитар:

– В какую струну ни затягивай швы,

смешно выздоравливать, когда стар.

«Вздорное, только вздорное…»

Вздорное, только вздорное

пробирается в сны.

Но внутри его черное

пламя ночной вины.

Из него-то и множатся,

чуть поглубже спустись,

скалящиеся рожицы,

и никак не спастись —

ибо и ты, бессонница,

жжешь аутодафе.

Видишь, куда все клонится,

сдайся на ночь, на две.

Жизнь субстанция нервная —

верно. Но ведь не вся.

Есть же еще резервная

у нее полоса.

Тех, в какие закутались

бабочки до весны,

дай мне одну из путаниц

размотать не на сны.

Кануть дай от усталости

просто в ночь, в никуда.

Но пусть дрожит – пожалуйста —

там хоть одна звезда.

Кусты

1

Еще из жизни прежней

следят за мной глаза,

а я уже нездешний,

прозрачная лоза.

Меня возводит в степень

созвездий – и в костер

ботвы кладет, как стебель,

ночной смятенный двор.

Туннель прута безбытен,

суха внутри струя —

признайтесь, что невиден

вам даже тенью я.

Тогда и я, хоть слов нет,

скажу, что воспален

зрачок мой, как шиповник,

шиповник, мой шпион.

Шиповник вне сезона,

вне замысла и чувств,

в твой короб, Персефона,

зерно стряхнувший куст —

чей корень рвет мне сердце,

как пурпурный шифон,

к потусторонней дверце

приколотый шипом.

2

Куст, изгибы судьбы,

как Минотавр и Минюст,

выводящий в шипы,

больше не куст, а Пруст.

Сгинул лес, где его

дядя Том как фантом

окружающего

звал, пугаясь, кустом.

То, как, дрожью пронзен,

прыскал он кровь и тряс

белый прах в чернозем,

было не битвой рас,

а франтовской примеркой

слов корневого гнезда,

скрытого бутоньеркой

аристократа-куста.

«После северозападного, ночью вывшего «у!»…»

После северозападного, ночью вывшего «у!»,

стало бело и ровно и, так сказать, красиво.

Но все равно летунью, севшую на метлу,

утром еще, как пьяную, боком к метро сносило.

В городе снежная буря – развлеченье, эффект.

Фары и в окнах свет тут компаньоны плохие,

как для небесного пламени – тусклые догмы сект.

Что тебе люки, снег? Что вам асфальт, стихии?

Только и радость, что ночь, только пурге и надежд,

что балдахин, обрушивающий кружево паутины:

белые вспышки хлопьев – и слепота промеж,

как экран за мгновение до начала картины.

Что ж это нам показывали? То ли, как хороши

стены цивилизации? То ли, как плющат сушу

кости воды и воздуха? То ли, что у души

у мировой есть способы сплачивать наши души.

«Здесь кукушка из лесу благовестит…»

Здесь кукушка из лесу благовестит,

дескать, вот, пощусь и тащусь.

И глотает гусеница пестицид,

от себя, мол, сама лечусь.

Это в городе пьют с карамелью чай,

но пути туда топь да гать,

топь да гать километров тыща, считай,

не видать отсель, не слыхать.

Это там телевизорный есть король,

на все руки мастак-мудрец.

А у нас он ноль, босота и голь,

на дырявой дуде игрец.

А ведь мы уж не то чтоб совсем куку,

не шаляй-валяй – ведь у нас

жмудь-страна приснилась раз мужику

и не Шауляй – Каунас!

И хоть наша кровь не из тех европ,

а сама собой по себе,

но на вкус и запах она – укроп,

истолченный с солью к зиме.

Да не с той, что под веки сует себя,

солью зренья. А с той, что с век

вдруг слетает на теплую пыль, шипя,

как сухой не вовремя снег.

Ars poetica

Ю.К.

Исторгни тост не тост

Из говорения:

– За безответственность

Стихотворения!

За звук, не в очередь

На штамп ко вкладышу,

Не чтобы речь тереть,

Упавший на душу.

Не за в морщинах лоб

И палец к темени —

За вереницу слов

Без роду-племени.

За все, что числится

Как безыдейное —

Пей за бессмыслицу,

Возню постельную,

Бузу базарную…

За непохожее

На жизнь!

Чтоб шарм ее

Почуять кожею.

«Что-то глаз и ухо дразнит…»

Что-то глаз и ухо дразнит,

мелко-мелко мельтеша:

дескать, глория сик транзит, —

и давай кряхтеть душа.

Как в котле у юной ведьмы,

вскиснувшее вещество:

не иметь бы, не иметь бы,

не иметь бы ничего.

Ни готовить тайной встречи,

ни шутя орехи грызть,