Экстенса - [15]

— Термодинамику.

— Ведь не про небо, так?

— В каком-то смысле, и о нем. Все зависит от объекта первоначального увлечения, потом это уже вопрос удовлетворения, я так считаю. Если же начнешь со звезд… Почему одна мерцает, а другая — нет? Почему они более и менее яркие? Какие из них располагаются дальше, какие ближе, и что это за расстояния? Почему так, а не иначе? Что имеется, что может быть, а чего не видно. Как все было вначале? И как будет в конце? Вопрос за вопросом, и так вот охватываешь всю вселенную и каждую область знаний. Ты понимаешь, что я имею в виду?. — Ладонями над книжкой я выполнял странные жесты, пытаясь показать необъяснимое. Сйянна присматривалась ко мне с огромной серьезностью в широко раскрытых глазах. — Ну это… как… как детский паззл: поставишь кусочек, а он показывает тебе место для нового, и вот ты его уже разыскиваешь, и так до бесконечности, каждый элемент одинаково необходим; а та картина, которая проявляется, та картина… картина — Снова я бессмысленно жестикулировал, не находя подходящего слова.

— И что? — наконец-то отозвалась девушка. — И вы с дядей ее сложите?

Это был тот самый вопрос, который, в той или иной форме всплывал чуть ли не в каждой второй моей беседе с Мастером Бартоломеем.

— Дорогой мой, ты же прекрасно знаешь, что это невозможно, — резюмировал тот. — Эти книжки были написаны на уровне знаний и технологий гораздо выше всего того, на что мы могли бы надеяться. Впрочем, потом уровень поднялся еще сильнее; но Они книжек не пишут. Впрочем, а о каком, собственно, «открытии» ты говоришь? Обратил бы кто-нибудь на него внимание, кроме нас двоих? Когда же читаешь такой учебник, совершаешь открытия на каждой странице — открытия исключительно для самого себя, но ведь это уже половина всех заинтересованных. В конце концов, разве проблема не сводится к личному удовлетворению? В каждой области самые лучшие останутся недооцененными — по определению: ведь нет никого, кто мог бы их по-настоящему оценить. Я уже говорил тебе: это не научная работа — это стиль жизни.

И правду — говорил, часто повторял. И до меня начинало доходить, что он имел в виду. Когда я был у него в гостях, цикл сна и активности сдвигался — спать я ложился только к рассвету, вставал после полудня. Ел один раз в день: вместе с ним, в основном, на закате, в патио, если была хорошая погода. Днем читал; ночью Глядел. Регулярность и своеобразная простота подобной жизни приводили к тому, что время пребывания в «имении» Бартоломея очень скоро — поскольку изо дня в день — в памяти сводилось к единому, заглатывающему собственный хвост воспоминанию. Память, словно многокружковая эпициклическая машина: малый суточный оборот, больший, связанный с визитами Сйянны, наибольший — астрономический. Соответственно, сильнее всего отпечатывались моменты конъюнкций.

Телескоп. В ночь кометы Сйянна, заинтересованная феноменом, поднялась на террасу. В правом глазу у меня был темный небосклон, покрытый звездами, и желто-белый локон ледяного болида; в левом — светлое лицо девушки, склоняющееся к звездной панели. Я рассказывал ей про обычаи неба. Девушка касалась изображения кометы кончиком пальца, словно к незнакомому зверенышу. Я хотел передвинуться в кресле, чтобы дать ей место, только мы никак не могли это согласовать — я, полуслепой, она, засмотревшаяся — так что, в конце концов, она уселась у меня на коленях. То есть, сначала на левой ноге, но постепенно мы западали в позицию, наиболее удобную для обоих: незаметные перемещения центра тяжести, напряжения мышц, даже более глубокие дыхания… Когда комета исчезла под горизонтом, Сйянна уже спала, с головой на моем плече, с ногой, переброшенной через поручень, с волосами на моей рубашке. Заснула — и в первый момент я был поражен, совершенно застыл, и даже не потому, что боялся ее разбудить: она заснула в объятиях постороннего человека — и сама величина доверия, проявляемая ею таким образом, была поразительной. Побледнел ли я тогда точно так же, как в день рождения Сусанны? Вполне возможно. А сидел, превратившись в камень, а под кожей кружил щиплющий нервы ток — возбуждение? раздражение? страх? Или вообще что-то другое. Делалось все прохладнее, дикие звери отзывались вдали, тучи заслонили звезды. Я не разбудил бы ее ни за что на свете. И не разбудил. Раздался грохот, сухой треск — схватились мы оба. Но это треснула одна из линз телескопа.

* * *

— И что теперь?

— А что должно быть? Такие вещи случаются.

— Ты сможешь исправить? Запчасти есть?

— Ясное дело, что нет. — Бартоломей удивленно мигнул над очками. — Мене казалось, что тебе известны, ммм, обычаи.

На самом деле я должен был понять это через какое-то время, когда отец решил, что пришло время ознакомить меня с деятельностью Совета. При этой же оказии произошла и встреча Ларисы со Сйянной. Они были почти ровесницами, только, непонятно почему, я всегда считал Ларису значительно старше.

В тот день я полол сорняки в саду Бартоломея (он все чаще привлекал меня); сам же Бартоломей где-то закрылся или выбрался на длительную прогулку, у него как раз было настроение отшельника. Ларисе пришлось пройти через весь дом в поисках меня, пока не нашла заднюю дверь. Я как раз находился на другом конце огорода, скрытый подпорками с фасолью, на полном солнце. Широкополая шляпа защищала от солнечного удара, но и ограничивала поле зрения, замыкая в абажуре тени. Я не заметил Ларису, она не заметила меня. Только лишь поднявшись, я увидал их, разговаривающих на границе тени здания, повернувшихся ко мне в профиль. И вдруг все обрело соответствующие пропорции: Лариса, Сйянна, я, усадьба Бартоломея, мое здесь присутствие. Два отделенных до сих пор мира проникли один в другой, были сведены к общему знаменателю, и тут я увидел Сйянну глазами себя-с-фермы (не столь красивую, старше возрастом, с тенью печали на лице) и Ларису — глазами-себя-их-имения (чего это она такая веселая? почему накручивает волосы на палец и кривит губы?). Долгое время стоял я там и приглядывался к ним; а они болтали. Не знаю, о чем — когда я подошел, они замолчали, повернувшись ко мне.