Экспонента - [36]
Рост новых технологий бросил вызов давним культурным традициям нашей повседневной жизни. Уместно ли пользоваться смартфоном во время семейного ужина? Подростки, возможно, считают, что да, но их родители могут с ними не согласиться. Смартфон — преобразующая культурная сила. Это не просто атрибут подросткового возраста — он устанавливает совершенно новый набор моделей поведения и ценностей, к которым многие группы адаптируются с трудом. То же касается видеоигр. Игры, особенно онлайн-игры, становятся все более важным элементом дружбы и социализации среди мальчиков-подростков[149]. Но наши культурные нормы с трудом поспевают за этими новыми тенденциями. Через полтора десятилетия после появления смартфона и через два с половиной десятилетия после первой приставки PlayStation четких правил все еще не существует.
Почему институты — будь то расплывчатые социальные нормы или ведущие компании — так медленно меняются? Многие исследования на эту тему указывают на «зависимость от первоначально избранного пути» — идею о том, что практика и обычаи определяются ранней стадией любого процесса[150]. Социологи отмечают, что начало пути, по которому далее движется институт, имеет долгосрочные последствия: мы становимся «обреченными» на определенный курс действий. Давайте вернемся к проблеме смартфонов за ужином. Норма совместных семейных ужинов в Америке сложилась в XVIII веке в богатых семьях, у которых были средства, чтобы выделить для этого отдельное помещение — со столом в центре[151]. Со временем культурное значение столовой развивалось, что привело к установлению определенного времени приема пищи и моральному осуждению семей, которые не садились за стол вместе. Между этими обычаями XVIII века и сегодняшней популярной родительской мудростью о важности семейных ужинов лежит прямой путь — и с самого начала этот культурный путь был задан.
У этого явления имеются обширные последствия для всех видов институтов — от бизнеса до правительства и социальных норм. Даже когда мы пытаемся изменить институт, корнями он все равно — прямо или косвенно — остается в прошлом.
Ведущий теоретик институциональных изменений Кэтлин Телен выделила ряд основных способов, с помощью которых институты адаптируются на практике. К ним относятся наслоение (когда новые нормы накладываются на старые), дрейф (когда институт сохраняет свою политику, несмотря на меняющийся контекст) и преобразование (когда институт берет старый способ ведения дел и перемещает его в другой контекст). Но все они намекают на то, что институты зацикливаются на устаревших способах решения новых проблем[152].
Хороший пример наслоения — Национальная служба здравоохранения Великобритании (НСЗ), которая до 2020 года для обмена сообщениями все еще использовала пейджеры. НСЗ начала пользоваться ими в 1980-х годах, еще до эпохи дешевых мобильных телефонов. Чем больше их использовали, тем глубже они внедрялись в системы НСЗ. И чем глубже они внедрялись, тем больше практик и норм строилось на их основе — даже задолго до того времени, когда появились более совершенные средства. Новые институты, построенные на основе ранее существовавших. Наслоение в действии. Что касается институционального дрейфа, то я столкнулся с ним, когда помогал британской вещательной компании BBC запустить в конце 1990-х годов несколько ее первых сайтов. Телевизионные руководители, получившие задание, взяли свои наработки с телевидения — шоу имели даты выхода в эфир и циклы выпуска сериальных эпизодов (например, раз в неделю) — и перенесли их в мир публикаций в реальном времени в интернете. Это было нелепое сочетание, и оно не соответствовало ожиданиям пользователей интернета.
Конечно, у институциональной медлительности имеются исключения. Иногда институты могут поддаваться очень быстрым изменениям. Этому способствуют войны и революции. Когда в июле 1944 года на Бреттон-Вудской конференции было предложено создать Международный валютный фонд, на реализацию этого предложения ушло менее года. Шок от Второй мировой войны и необходимость найти прочную основу для международного сотрудничества послужили толчком для создания многих институтов, таких как Организация Объединенных Наций и Генеральное соглашение по тарифам и торговле.
Это, говоря языком институциональной теории, моменты «прерывистого равновесия»[153]. Но это пояснение лишь подчеркивает масштаб катастрофы, необходимой, чтобы заставить институты меняться быстро. При отсутствии же страшных бедствий они, как правило, развиваются скорее по образу и подобию католической церкви — в противовес быстрому созданию ООН.
Соедините эти две силы (сложность прогнозирования в экспоненциальную эпоху и медлительность институциональных изменений) — и вы получите все составляющие экспоненциального разрыва. В то время как технологии развиваются, наш бизнес, правительство и социальные нормы остаются почти неизменными. Наше общество не может идти в ногу со временем.
В начале XXI века этот экспоненциальный разрыв был относительно незначительным. Крах Kodak или неспособность Microsoft оценить потенциал раннего интернета были не из тех проблем, что угрожают обществу. В первые годы своего развития компьютерные технологии были изолированной, нишевой индустрией. В те ранние времена, если компания не могла адаптироваться к новой тенденции, последствия были довольно мягкими. Фирмы могли разориться, оставив клиентов с неработающими продуктами, а бывших сотрудников — с приятными (или не очень) воспоминаниями. Но это был не конец света.
