Эксперименты империи. Aдат, шариат и производство знаний в Казахской степи - [9]

.

Противоположную точку зрения представляет А. Ю. Быков. Исследователь объявляет несостоятельными подходы, признающие наличие государственности у казахов в период, предшествовавший их вхождению в состав Российской империи. По его мнению, институциональные представления у местного населения стали складываться только под воздействием колониальной системы управления. В окончательном виде эта картина сформировалась в 1820‐е гг., и связана она была с ликвидацией традиционных институтов. К ним А. Ю. Быков относит ханскую власть, которая до воздействия империи была скорее званием, а не должностью, и обычное право, отражавшее представление о слабости ханской власти (вследствие этого, считает исследователь, хан не мог быть легитимным правителем) и не имевшее письменной традиции[75]. Подобный взгляд содержит определенную генерализацию представлений об институтах и процессах, сформированную благодаря широкому привлечению имперских источников. Прежде всего обратим внимание на недооценку исследователем понятия «легитимность». Источники легитимности казахской элиты не всегда отчетливо прослеживаются в адате. Однако это не означает, что они отсутствуют. Разные контексты формировали и разное восприятие местного права. Если российские монархи и чиновники, говоря о социальной стратификации местного общества, сталкивались с семантической путаницей (в определении функций не только хана, но и бия, например)[76], то для китайских императоров власть казахских ханов носила легитимный характер. Они в официальных документах признавали их потомками Чингисхана (чингизидами)[77]. С этой точки зрения подход А. Ю. Быкова к обычному праву как к механизму, сдерживавшему развитие институциональной системы, является односторонним. Он не отражает ту простую идею, что адат не был «законсервированной традицией», а развивался и видоизменялся вместе с обществом и, следовательно, включал в себя старые и новые представления о функциях и легитимности тех или иных институтов в Казахской степи — например, положение о том, что бий является не только судьей по адату, но и мусульманским судьей (кади)[78].

Некоторые исследователи придерживаются мнения, что уже в первой половине XVIII в. политика Российской империи по отношению к казахам Младшего и Среднего жузов носила колониальный характер. Ее основные проявления — это лишение казахских ханов возможности осуществлять самостоятельную внешнюю политику[79] и казачья колонизация, которая не ограничивалась строительством военно-укрепленных линий, но включала в себя походы вглубь степи, изъятие земель у местных жителей и убийство мирного населения[80]. Нет сомнений, что эти явления достаточно хорошо вписываются в природу колониальных империй и колониальной политики как таковой, однако вопрос о чертах российского колониализма в Казахской степи не разработан на глубоком теоретическом уровне. Проводя подобное исследование, необходимо сделать сравнительный анализ региона с опытом колониальной политики европейских держав в Африке, Юго-Восточной Азии, Океании и на других территориях.

В последнее время делаются попытки комплексного изучения процессов и событий, происходивших в Казахской степи и на сопредельных территориях. В недавно вышедшей в свет монографии японский исследователь Джин Нода справедливо указывает на то, что изучение общественно-политической истории казахов в XVIII — первой половине XIX в. только с точки зрения казахско-русских отношений и на основании соответствующих источников ведет к ограниченным результатам. Он обращает внимание читателей на широкую панораму событий и контекстов, фокусируясь на нескольких векторах развития политического процесса: казахи и Цинская империя, Российская и Цинская империи. При этом казахи пытались взаимодействовать с каждой из вышеназванных империй своим собственным оригинальным способом. В свою очередь Российская империя, учитывая влияние Цинской империи (казахи Среднего жуза признавали себя подданными не только России, но и Китая) на земли современного Восточного и Юго-Восточного Казахстана, вынуждена была проводить на территории Среднего и Старшего жузов более умеренную политику, отличную от той, которая велась в Младшем жузе[81].

Смешение разных форм политического взаимодействия, многообразие региональных особенностей и сложность сопредельных контактов, а также отсутствие какой-либо строгой понятийной верификации правового статуса территорий Казахской степи в XVIII — первой половине XIX в. требует анализа процессов не только на глобальном, но и на локальном уровне. Один из вариантов этого направления исследования — изучение пограничных обществ. К наиболее разработанным моделям такого взгляда относится обращение к истории взаимодействия кочевников с казаками. Недавно эту попытку осуществил Ю. Маликов, взяв за основу взаимоотношения казахов, проживавших на территории современного Северного Казахстана, с казаками Сибирского казачьего войска[82]. Однако, несмотря на всю привлекательность фронтира, его инструментарий следует применять с большой осторожностью. Основные замечания в адрес работы Ю. Маликова заключаются в том, что не всегда инварианты фронтира (в данном случае опора на работу Томаса Баррета по Северному Кавказу и заимствование его идеи «линий неопределенности»