В вагоне сразу стемнело.
– Удивительно, как на юге быстро наступает ночь, – заметил Мифасов. – Не успеешь оглянуться, как уже и стемнело.
– Удивительно, как вы все знаете, – саркастически заметил Сандерс.
– В вас меня удивляет обратное, – возразил Мифасов.
Вдруг в вагоне стало проясняться, и опять дневной свет ворвался в окно.
– Удивительно, – захихикал Сандерс, – как на юге быстро светлеет.
Поезд опять нырнул в туннель.
– Удивительно, – сказал Крысаков, – как на юге быстро темнеет…
– Черт возьми, – проворчал Сандерс, – как быстро время летит. Сегодня только выехали, и уже прошло три денечка.
– Опять темнеет! Четвертая ночка!
– А вот уже и рассвет… Четвертый денечек. С добрым утром, господа.
Угрюмо озираясь, сидел затравленный Мифасов.
Чем дальше, тем туннели попадались чаще, и до границы мы проехали их не меньше сотни.
Когда, по выражению Крысакова, «наступила ночка», я вдруг почувствовал, что какое-то тяжелое тело навалилось на меня и стало колотить меня по спине. Я с силой ущипнул неизвестное тело за руку, оно взвизгнуло и отпрыгнуло.
Поезд вылетел из туннеля – все смирно сидели на своих местах, апатично поглядывая друг на друга.
– Хорошо же, – подумал я.
Едва только поезд нырнул в следующий туннель, как я вскочил и стал бешено колотить кулаками, куда попало.
– Ой, кто это? Черрт!
Опять светло… Все сидят на своих местах, подозрительно поглядывая друг на друга.
– Кто это дерется? Что за свинство, – спросил сонный Сандерс.
– Действительно, – подхватил я, – безобразие! Вести себя не умеют.
Тьма хлынула в окна. И опять поднялась в вагоне неимоверная возня, рев, крики и протесты.
– Стойте! – раздался могучий голос Крысакова. – Я поймал того, который нас бьет. Держу его за руку… Нет, голубчик, не вырвешься!
Засиял свет и – мы увидели бьющегося в Крысаковских руках Сандерса.
Все набросились на него с упреками, но я заметил, как змеилась хитрая улыбочка на губах Мифасова.
От Монте-Карло к нам в купе подсели две француженки.
Одна из них обвела нас веселым взглядом и вдруг нахлобучила Крысакову на нос его шляпу.
– Ура! – гаркнул Крысаков из-под шляпы. – Отселе, значит, начинается Франция!
Ницца – небольшой городок, утыканный пальмами.
Мы попали в него в такое время, когда все приезжее народонаселение состояло из шести человек: нас четырех и тех двух француженок, которых мы встретили в вагоне.
У бедняжек, очевидно, в сезоне были такие плохие дела, что уехать было не на что, и поэтому они влачили вдвоем жалкое существование, надеясь на случай.
Но случай не подвертывался, потому что кроме нас никого не было, а наши принципы удерживали нас от легкомысленных поступков и преступного общения с женщинами.
Нам не нужно было тратить много времени, чтобы заметить, что вся Ницца живет только нами и для нас; все гостиницы были закрыты, кроме одной, в которой жили мы; все извозчики бездельничали, кроме двух, которые возили нас, магазины отпирались для нас, музыка по праздникам на площади гремела для нас, и только легкомысленные бабочки, кружившиеся около нас, были вне этого распорядка – спрос на женскую привязанность стоял до смешного низко.
Когда мы уезжали, было такое впечатление, что душа Ниццы отлетает и тело сейчас замрет в последней агонии.
В Париж! В Париж!
Тоска по родине. – Мы четверо. – Призрак голода. – Муки. – 14 июля. – Лирическое отступление. – Деньги отыскиваются. – Последние усилия. – Драка. – Победа. – В Россию. – Последнее merci…
Наиболее остро это началось с Парижа.
Первым был пойман Мифасов: пойман на месте преступления в то время, когда, сидя в маленьком кафе на бульваре Мишель и увидя нас, пытался со сконфуженным видом спрятать в карман клочок бумаги.
– Погодите! – строго сказал Крысаков. – Дайте-ка сюда. Ну, конечно, я так и подозревал.
Это был обрывок русской газеты.
– А наше слово? Наше слово – не читать русских газет, не вспоминать о России, не пить русской водки?..
Опустив голову, смущенно шаркал ногой по цементному полу Мифасов.
Вторым попался Сандерс.
Однажды идя по улице впереди него и неожиданно оглянувшись, мы заметили, что он отмахнулся два раза от какого-то попрошайки, а потом вдруг остановился, прислушался к его словам, и лицо его, как будто очарованное сладкой музыкой, распустилось в блаженную улыбку.
– О! – сказал Сандерс, – вы говорите – вы русский! Неужели? Не обманываете ли вы меня?
– Русский! Ей-богу! Поверьте, третий день уже хожу – ни шиша…
– Как? Как вы сказали? «Ни шиша?» О, это очень мило! Какое образное русское слово! Это очень хорошо, что вы русский. Это благородно с вашей стороны!
– Обносился, оборвался я, как босявка… Склонив голову набок, Сандерс сладко слушал…
– О, что за язык! «Босявка»… «оборвался»… Почему никто из товарищей моих не говорит так по-русски? Давно я не слыхал от них русского слова. Все стараются французить… Русский! Я желаю вас выручить, русский. Вот вам пять франков.
Крысакова однажды поймали ночью уже на лестнице в то время, когда он, крадучись, со своим распухшим, больным чемоданом пробирался к выходу…
– Неужели, господа, вы не можете потерпеть несколько дней? – возмущался я, – до нашего срока отпуска – двух месяцев – осталось всего шесть суток.