Ей открыла дверь женщина с овальным, вытянутым лицом и светло-синими, почти бесцветными глазами. Узнав, кто она и зачем, без лишних слов пустила Полину в коридор и, понизив голос, сказала: «Иди, там он — спит. Устал. Сегодня и в колхозе был, и в МТС мотался. Работает».
Поля в полутемноте прошла через большую комнату в боковую дверь и там увидела на тяжелой, с металлическими прутьями кровати спящего человека. Он лежал на спине, закинув правую руку, согнутую в локте, на лоб. Грудь его медленно поднималась, а концы черных усов смотрели в разные стороны.
И тут что-то оборвалось у нее в груди, она вспомнила его сильные руки и как они однажды ездили с ним в Алма-Ату, и как вместе с мамой ели мороженое. «Папка! Папка!» — он вздрогнул, приподнялся, пытаясь, понять, что происходит и кто его обнимает. Затем сразу все понял, сгреб ее в охапку и хрипло со сна начал смеяться…
***
Ноги совсем замерзли — шерстяное, изъеденное молью одеяло не спасало от холода. Надо было вставать и зажигать печку. Слава Богу, дров у нее этой зимой было вдосталь — муж Нины Степанны из Аркаева навозил. Степанна слегла по осени, муж кормил ее с ложечки, думал — умрет не сегодня-завтра. Как-то поздним вечером он притащился в Астрадамовку — и прямиком на порог к бабе Поле.
— Христом-Богом тебя прошу, Полина Павловна, пропадаю — уж ты помолись, уж я тебя не забуду! — говорил он.
— Аннушке помолюсь, помолюсь, Анна Златоуст в беде-те никого не оставит, — кивала баба Поля. И при нем же молилась в своем уголку с бумажными иконами. Через три дня звонок — пошла, мол, на поправку Нина Степанна. А потом он и дров ей на тракторе привез: вот пользуйся, дескать, Полина Павловна, — честно заработала.
К ней многие обращались по разным поводам — Анна Златоуст никого помощью не обделяла…
Печка разгоралась плохо, отсыревшие дрова дымили и заполняли избу сизым туманом — видимо, труба забилась. Старуха пособляла огню кочергой и снова вспоминала-вспоминала…
— Ей работать надо, у нас четверо своих по лавкам — ведь не потянем. Сдохнем с голоду, Паш. Времена-то какие щас — говорят, война скоро, — услышала Полина голос мачехи на третий день, как приехала. Девушка тихонько поставила ведро с водой в сенцах — так, чтобы не загреметь.
— Дура баба! Какая война! Ты смотри не скажи кому — посадят обоих. А Полинка — девка хорошая. Я ее на эМТэсС возьму, — пробасил в ответ голос отца.
— МэТээС-МэТээС, — передразнила его голос жена. — Заладил одно и то же. Ну и кем она там будет? Тракторы твои, что ли, водить-ремонтировать? Пускай лучше в доярки…
— Не тваво ума дело, — отрезал отец. — Моя дочь, не твоя. Как сказал — так и сделаю.
Полина внутренне возликовала. Она с отцом хоть навоз ногами месить пойдет. А ведь через полтора года слова мачехи про войну сбылись. Полинка тогда уже водила и ремонтировала колхозные тракторы не хуже мужиков.
В аудитории пахло пылью, старыми прялками, выцветшими чернилами и еще чем-то таким, что у Старикова всегда ассоциировалось с Шаховым, его учителем. И с фольклором, конечно. Когда Лешка впервые попал в 417-ю, первое, что он заметил, — черно-белую фотографию мужика-горшечника. Его поразили руки сфотографированного — какие-то изрезанные и искромсанные, словно поверхность Марса.
— Это мастер из Сухого Карсуна. Мы туда в 1970-х годах ездили — великолепная была экспедиция, — говорил Шахов, подпирая бороду кулаком правой руки.
417-я была сакральным местом — пространством чаепитий, народных песен и игр, репетиций масленичных представлений и — рассказов, рассказов, рассказов. Сам Лешка именно через 417-ю попал в фольклористику. Точнее, даже не через 417-ю, а через заднюю часть лошади. Была такая масленичная сценка: барину пытались продать клячу, играть которую обычно соглашались студенты-первокурсники.
— Я как раз был тогда задницей, а ты — передницей лошади. Помнишь? — пытался развеселить друга Стариков.
— Врешь — не возьмешь, — бурчал из-под бинтов голос Будова. — Никогда я не играл клячу. Я всегда балаганным дедом да барином подвизался. Ты помнишь, какая у меня бородень-то была? Чуть ли не до пуза! И это на втором курсе!
— Тут Мишка Сланцев отыскался, представляешь! — перебил его Стариков. — Из Москвы нагрянул, и сразу — в 417-ю, конечно. А там сейчас ремонт — шаром покати. Знаешь, о чем спросил? Дождался, пока я лекцию закончу, и выскочил, как черт из табакерки. «Когда, мол, в этом году экспедиция? У меня сногсшибательная тема — сам Шахов закачается!»
— Шахов-то как? Всё с бородой? — спросил Петька и поднял руку, чтобы почесать обмороженную и прооперированную щеку, но наткнулся, понятно, на бинты.
— С бородой. Только уже поседевший. Но все так же бегает — со скоростью пять Шаховых в час. Помнишь? — Лешка расхохотался.
— Угу… Ты Наташку когда видел-слышал в последний раз?
— Ну, на похоронах, наверно, — Лешка посерьезнел. — А что? Мириться хочешь?
— Лешка!.. Не касайся этого, прошу. А то опять поссоримся!
— Да ладно-ладно. Слушай, у меня к тебе есть предложение на миллион. Отказаться просто не имеешь права, так как я с Шаховым уже договорился. Старик не против. Поехали с нами в экспедицию, а? Осталось всего ничего — два месяца с хвостиком.
