Экспедиция. Бабушки офлайн - [24]
— Вот эту бы икону-ту с Исусом надо в церкву отдать — она ценна больно. А Златоуста-то — я без нее никуда, она у меня перва помощница. Но вообще-то, сынок, я в церкву и не хожу — у нас батюшка молодой. А попы-то, сколько их ни есть на свете, — они все артисты…
— Это почему так, баб Поль? — искренне удивился Стариков, который и без того очень заинтересовался новоявленной бабкиной святой. Уже тогда ему пришло в голову, что Анна Златоуст — это, скорее всего, на слух воспринятое имя известного «отца церкви» Иоанна Златоуста.
— Почему артисты оне? Щас расскажу, я тебе всю жизню распишу свою, знай только слушай. Я ведь, сынок, в Орске у регента в церкви пела. Меня отец к нему привел, регент говорит: «Ну-ка запой: «Христос воскресе из мертвых…«». Я спела, а голосок-то у меня ничего был. Ну и всё — взяли. Вот я в церкви-то всему научилась, нахваталась от батюшков. Да и насмотрелась всего: оне все артисты, сынок, ты уж так и знай. Мне врать нечего.
И дальше снова начало происходить что-то непонятное: Лешка спрашивал и о сновидениях, и о Ерошкине, коснулся своих обычных тем — о летунах, приходящих мертвецах и оборотнях. Баба Полина вроде бы отвечала на его вопросы и — Стариков хорошо чувствовал это (экспедиционный опыт не пропьешь!) — хотела с ним беседовать, стосковалась по собеседнику, но что-то не клеилось, что-то не входило в ту привычную колею, когда речь информанта течет, как ручеек, душа человека сама собой раскрывается. Бабушка нет-нет и вновь вспоминала почему-то про регента, как она пела в церкви и что все батюшки — «оне артисты». Почему она так считала — Лешка никак не мог понять. Но ассоциация с пластинкой про инсульт была слишком очевидной.
«Точно ведьма эта Чирикова! Прокляла всю Озерную — так, что бабушки циклиться начинают. Да что же это такое!?».
Проговорив всего лишь час (Стариков, привыкший к многочасовым беседам, расценивал это как очередное поражение), Лешка побрел в сторону школы. Обедал он в таком сумрачном настроении, что даже веселые дамы из «Городца» притихли и перешептывались, глядя на него.
Поклевав немного макарон с тушенкой, Лешка поплелся в класс и решил затуманить плохое настроение послеобеденной дремой. И проспал почти два с половиной часа. Разбудил его победоносный смех Котерева, завалившегося под ручкой со своей напарницей Ольгой Водлаковой. Вслед за ними в класс зашел и Сланцев.
— Как мы здорово потрудились, Мишка! — громыхал рыжий, обращаясь, как обычно, исключительно к поэту, но адресуя свою речь всем. — Заглянули к одной бабушке замечательной, на Озерной живет. А она говорит: «Ой, детки, я ведь только что калякала с кем-то из ваших — в очках такой. Вы бы лучше мне дрова под навес перетаскали, а то дожди заладят — заплесневеют у меня». Я как взялся — так за два часа управился. И ведь какое чудо, чудо произошло!
С этими словами он развернулся и счастливыми глазами посмотрел на Старикова.
— Постой, — перебил его хмурый со сна Лешка. — Так ты у какой бабушки был — у Полины Павловны, что ли?
— Точно так, уважаемый Михайлович! — снова загрохотал рыжий. —Ты ушел, а мы к ней и заглянули — вот с Оленькой.
Водлакова зарделась.
— А какое чудо-то? — лениво поинтересовался поэт: он не совершил своего обычного послеобеденного моциона и напоминал кота, переевшего сметаны.
— Во-от. Это самое главное, Мишка! Кидаю, значит, я дрова — ну, складываю у нее аккуратненько там под навес — поленушко к поленушку, а Оленька-то мне всё песенки поет душевные: она петь-то, оказывается мастерица. А с «Городцом» вон стесняется по вечерам-то. А тут и «Ой, то не вечер», и из репертуара БГ…
— Да какое чудо-то? — перебил его нетерпеливый Стариков.
— Ага. Вот и до чуда добираемся. Перекидал я только половину ее поленницы, и вдруг — вот те нате хрен в томате — собрались тучки, и начал дождь накрапывать. Прям порядочный. А бабушка-то как в окно увидала это, приковыляла, запричитала, заохала. «Ой, говорит, сынонька ты мой, ведь помешает тебе дождичек!». Позвала она Оленьку, оперлась на ее плечо, меня-то подвинула под навес, а сама — бух на коленки. И давай кресты класть и молиться в голос. Как там она, Оль?
— Аннушке Златоуст — какой-то святой молилась, — снова чуть покраснела Водлакова.
— О! Точняк. Златоуст. И просит: «Аннушка, разгони тучки, дай рабу Божьему Юрочке работу закончить!». И что ты думаешь, Мишка? Тучи вот ровно кто ножом — как по маслу — разрезает, и оттуда солнечные лучи, а потом — радуга! Вот уж чудеса, у меня аж челюсть отпала. Ведь за какие-то три-пять минут сотворилось всё. А затем она опять на Олюшкино плечо оперлась и говорит: «Давай, Юрочка, поднажми, мол!».
— Камеру… На видеокамеру всё это писал? — в волнении прохрипел Лешка.
— Да какая камера — мы, по-моему, даже диктофон-то не включали. Да, Оль? А чё включать-то — не беседуем же, а так — дрова таскаем…
Стариков в ответ протяжно застонал и бросился вон из класса.
— Чегой-то он, Миш? — забеспокоился Юрка. — Съел, может, на обед чего-нибудь не то?
Сланцев сел на спальник, хитро посмотрел на рыжего и Водлакову и сказал: «O, sancta simplicitas!»4.
— Ты не ругайся тут, Оля все-таки еще первокурсница, — с тревогой проговорил Котерев.
Человек так устроен, что не может жить без каких-то рамок и границ — территориальных, духовных, жанровых. Но на самом деле — где-то глубоко внутри себя — мы все свободны, мы — творцы бесконечных миров. В сборнике опубликованы тексты очень разных авторов. После их прочтения хочется создавать нечто подобное самому. И такая реакция — лучшая награда для любого писателя.
«Автор объединил несколько произведений под одной обложкой, украсив ее замечательной собственной фотоработой, и дал название всей книге по самому значащему для него — „Соло для одного“. Соло — это что-то отдельно исполненное, а для одного — вероятно, для сына, которому посвящается, или для друга, многолетняя переписка с которым легла в основу задуманного? Может быть, замысел прост. Автор как бы просто взял и опубликовал с небольшими комментариями то, что давно лежало в тумбочке. Помните, у Окуджавы: „Дайте выплеснуть слова, что давно лежат в копилке…“ Но, раскрыв книгу, я понимаю, что Валерий Верхоглядов исполнил свое соло для каждого из многих других читателей, неравнодушных к таинству литературного творчества.
Этот роман о старости. Об оптимизме стариков и об их стремлении как можно дольше задержаться на земле. Содержит нецензурную брань.
Погода во всём мире сошла с ума. То ли потому, что учёные свой коллайдер не в ту сторону закрутили, то ли это злые происки инопланетян, а может, прав сосед Павел, и это просто конец света. А впрочем какая разница, когда у меня на всю историю двенадцать листов дневника и не так уж много шансов выжить.
Старость, в сущности, ничем не отличается от детства: все вокруг лучше тебя знают, что тебе можно и чего нельзя, и всё запрещают. Вот только в детстве кажется, что впереди один долгий и бесконечный праздник, а в старости ты отлично представляешь, что там впереди… и решаешь этот праздник устроить себе самостоятельно. О чем мечтают дети? О Диснейленде? Прекрасно! Едем в Диснейленд. Примерно так рассуждают супруги Джон и Элла. Позади прекрасная жизнь вдвоем длиной в шестьдесят лет. И вот им уже за восемьдесят, и все хорошее осталось в прошлом.
Впервые доктор Грин издал эту книгу сам. Она стала бестселлером без поддержки издателей, получила сотни восторженных отзывов и попала на первые места рейтингов Amazon. Филип Аллен Грин погружает читателя в невидимый эмоциональный ландшафт экстренной медицины. С пронзительной честностью и выразительностью он рассказывает о том, что открывается людям на хрупкой границе между жизнью и смертью, о тревожной памяти врачей, о страхах, о выгорании, о неистребимой надежде на чудо… Приготовьтесь стать глазами и руками доктора Грина в приемном покое маленькой больницы, затерянной в американской провинции.
Франсин Проуз (1947), одна из самых известных американских писательниц, автор более двух десятков книг — романов, сборников рассказов, книг для детей и юношества, эссе, биографий. В романе «Изменившийся человек» Франсин Проуз ищет ответа на один из самых насущных для нашего времени вопросов: что заставляет людей примыкать к неонацистским организациям и что может побудить их порвать с такими движениями. Герой романа Винсент Нолан в трудную минуту жизни примыкает к неонацистам, но, осознав, что их путь ведет в тупик, является в благотворительный фонд «Всемирная вахта братства» и с ходу заявляет, что его цель «Помочь спасать таких людей, как я, чтобы он не стали такими людьми, как я».