«Эксодус». Одиссея командира - [10]
Командир «Кнессет-Исраэль», его звали Амнон, рассказал моему мужу о резне, которую он в детстве видел в Муце, неподалеку от Иерусалима, а также о расположенном поблизости кибуце Кирьят-Анавим, и посоветовал ему попробовать туда добраться. Муж говорил, что Амнон был человеком сильным, решительным, твердо верившим в успех нашего дела, и как-то раз, во время шторма, когда дети убежали из трюма на палубу и их пришлось отлавливать, чтобы они не попадали за борт, Амнон заметил, что муж, который был в этот момент дежурным по палубе и наблюдал за порядком возле туалетов, все время таскает с собой эту пластинку. Это его тронуло, и он позвал мужа к себе в рубку. Он не был большим знатоком музыки, но привязанность моего мужа к пластинке была ему понятна. «Это как мать или отец; нечто дорогое, редкое», — сказал он мужу и дал ему мандарин, который был там у них на вес золота, а потом с некоторой, как выразился муж, «палестинской грубоватостью» стал воодушевленно рассказывать ему о восходе в Иерусалиме, который, по его словам, был чем-то вроде фейерверка, и о том, как лучи восходящего солнца делают город похожим на разноцветное шапито. Мужа поразило, что этот молодой человек, Амнон, который отвечал за жизни тысяч людей, ухитрился найти время поговорить с ним о иерусалимском восходе и глаза у него при этом сияли. «Когда он смотрел на меня, — рассказывал муж, — этот феерический иерусалимский восход можно было видеть в его глазах, и я даже на мгновенье забыл, что мы находимся в море, на борту какого-то жалкого плавучего корыта». И вот, выйдя после концерта из музея, мой муж решил поступить так, как сказал ему Амнон, то есть направиться в Кирьят-Анавим. Возможно, потому, что, как и многим другим бывшим узникам концлагерей, ему было стыдно за то, что он выжил, в то время, как другие погибли. «Мы, — говорил он, — выглядели и пахли, как настоящие отбросы. И мы действительно были отбросами. Чем еще может быть человек, побывавший в Берген-Бельзене и вышедший оттуда живым?»
Сначала он поехал в Иерусалим. Когда он всеми правдами и неправдами туда добрался, а на это у него ушло четырнадцать часов, было уже поздно, и, прежде чем ехать дальше, пришлось ждать до утра. На улице стояли телеги с бочками, а возле них вытянулась очередь за водой. Начался обстрел. Неподалеку разорвалось несколько снарядов, и двух женщин из очереди ранило. Но когда обстрел прекратился, начался восход, и это было прекрасно. Ведь в лагере, где он сидел, восход и закат были всего лишь словами, означавшими, что надо идти на работу или возвращаться с нее. Босиком, по снегу…
А потом он прибыл к нам в кибуц и сказал в секретариате, что ему посоветовал приехать сюда некто по имени Амнон. В секретариате это имя знали, и, хотя здесь находилась тогда половина «Пальмаха» и еды на всех не хватало, ему разрешили остаться.
В тот день я дежурила по столовой. Он вошел и сел. Он был очень воспитанный, вежливый. Я увидела, что он дрожит, и у меня сжалось сердце. Я показала ему, где лежит сухой хлеб с травой, который мы все тогда ели. Было видно, что он ужасно голоден — голоднее я никогда никого не видела, — но, несмотря на это, он ел медленно, осторожно, культурно и спокойно. Как будто только что вернулся с плотной трапезы в роскошном ресторане. И еще мне понравилось, что он не захотел есть пудинг, потому что тот был приготовлен из фруктов, упавших с деревьев, которые засохли от нехватки воды. «Амнон, — объяснил он, — сказал мне, что в Палестине фрукты едят только свежими». — «Сейчас их нет, потому что идет война, — ответила я и добавила: — А вы едите так, словно только что пообедали у барона Ротшильда». — «Просто я продавал возле его дворца сосиски, — сказал он, — и у нас с ним была договоренность, что он не будет продавать сосиски, а я не буду ссужать деньги под проценты. Ну вот я и ем как человек, который может это сказать». Юмора я не поняла, но мы быстро нашли общий язык, потому что я родом из Германии. Он был человеком необычным, не таким, как все, что-то в нем очаровывало. Рассказывая про Амнона, он сказал, что тот был как бы сам по себе. Вот и он был таким же.
Через два дня мы поженились. Без раввина, без свадебного обряда. Посидели с ребятами на лужайке — и всё. А на следующий день его назначили сопровождать колонну грузовиков. Но ведь он солдатом никогда не был, и в Берген-Бельзене их тоже стрелять не учили, — вот, наверное, и растерялся. В общем, убили его, застрелили. Возле деревни Колония, прямо напротив Муцы. И пока что он похоронен здесь. До тех пор пока не выяснится, кто он такой. Потому что документов при нем не было. Мы ведь поженились с ним гражданским браком, в самый разгар войны, на лужайке, и все, что от нас потребовалось, — это поцеловаться. Так что он даже не успел сказать мне свою настоящую фамилию и есть ли у него родственники. На пароходе же у него был фальшивый паспорт с фотографией восьмидесятилетнего старика, который ему по ошибке выдала «Хагана», а Иерусалим тогда был в осаде и отрезан от внешнего мира. Так что выяснить ничего не удалось.
