Эксгибиционистка. Любовь при свидетелях - [109]

Грег Овертон вел свой маленький «рэмблер» по извилистой дороге и вдруг увидел впереди мерцающий красный свет. Это означало, что там идут съемки. Он остановил машину и выключил мотор. Если на пути не возникает препятствий, то до бунгало Клайнсингера можно доехать за четыре минуты. Но только в том случае, если не надо останавливаться и ждать, когда закончат снимать очередной дубль. Когда во время съемок мерцал этот красный свет, путешествие могло сильно затянуться. Однажды оно заняло у Овертона двадцать минут. «Вот досада!» подумал он тогда, но вся работа Овертона состояла из таких вот досадных нелепостей. Он снова пожалел, что не позвонил Клайнсингеру, прежде чем отправляться к его бунгало, но опять пришел к выводу, что все-таки лучше будет увидеться с ним лично, просто приехать к нему. По телефону и обсуждать нечего. Все дело заключается просто в том, чтобы попасть ему под его настроение и заставить принять нужное решение. Только так можно иметь с ним дело.

Красный свет погас. Стоящий на дороге охранник замахал ему, показывая, что можно проезжать. Овертон поехал к бунгало. Он поставил машину на небольшой стоянке перед домом и посидел несколько минут, не выпуская баранку из рук. Он не столько размышлял о стратегии разговора с Клайнсингером, сколько пытался собрать в кулак всю душевную энергию, чтобы выдержать предстоящий разговор. Он глубоко вздохнул, вылез из машины и вошел в дом.

В приемной за овальным столом сидела Летти. Она печатала на машинке и одновременно болтала по телефону. Грег беззвучно проговорил, губами изображая слова:

— Он здесь?

Летти кивнула и рукой махнула в сторону двери, приглашая его войти. Она использовала этот жест также и для того, чтобы перевести каретку машинки. Ее сноровка, подумал Овертон, может загнать в могилу любого. Она являла всему миру пример того, что мистер Клайнсингер требовал от каждого, кто приходил к нему. Но в том, как она одновременно делала три вещи сразу, и все три вещи безукоризненно, — не было ничего воодушевляющего. Он осторожно постучал в дверь.

— Войдите!

Он вошел. Клайнсингер что-то обсуждал с Джорджем Фуллером, своим помощником, и одновременно подписывал письма.

— Я попросил его об этом три дня назад, — говорил Клайнсингер — а он говорит, что это невозможно. Мне не нужны объяснения. Я требую, чтобы то, что я прошу, выполнялось. Доброе утро. Вы ко мне?

Клайнсингер не сделал ни единой паузы в потоке слов, и Овертон не сразу сообразил, что последняя фраза Клайнсингера была обращена к нему.

— Я хочу спросить вас о сегодняшней съемке, — сказал он.

— Вы пришли спросить меня о сегодняшней съемке — что? Состоится ли она? Да, состоится.

— Нет, не состоится ли она, а…

— Разумеется, разумеется. Понимаю. Видите: вы отнимаете у меня время.

— Простите.

— Просить прощения будете после. А теперь скажите, Бога ради, что вы хотите спросить о съемке?

— Не сделаете ли вы исключения. Речь идет о закрытых съемках.

— Нет.

Но журнал «Пале» обращался к нам с просьбой.

— Знаю. Так. Вы пришли не просить. Вы пришли спорить. Да?

— Нет, сэр. Скорее, объяснить ситуацию. Они готовят материал об экспортном варианте картины. Джослин Стронг позвонила мне сегодня утром…

— Джослин Стронг — это женщина, надо полагать?

— Да, женщина.

— Ну, не знаю. Спросите у мисс Хаусмен. Если она не будет возражать, я готов это обдумать.

— Можно и так.

— Да, так будет честно. Скажите мне, а что предлагаете вы?

— Мне думается, чтобы не заставлять ее нервничать, может быть, лучше мисс Стронг появиться на съемочной площадке с рамкой или с чем-нибудь еще. Она может сойти за члена съемочной группы.

— Вы очень заботливы, — сказал Клайнсингер с неискренней улыбкой. Улыбка мгновенно потухла, словно перегоревшая лампочка. — Но также и весьма бесчестны. Бесчестны не только по отношению к мисс Хаусмен, но и по отношению ко мне. Вы говорите, что вас беспокоит эмоциональное состояние мисс Хаусмен. Глупости! Да ведь вас беспокоит только площадь полосы, которую вам дают. Или которую вам не дают.

— Но сэр, в конце концов, это пойдет только на пользу картине.

— Знаю. Потому-то я и терплю ваше присутствие здесь и не вышвыриваю из кабинета. А мне это следовало сделать три минуты назад. Идите и спросите у мисс Хаусмен. Хотя нет, не надо. Пожалуй, я это сам сделаю. Видите ли, это меня беспокоит эмоциональное состояние мисс Хаусмен и хотя я не знаю, будет ли она волноваться в присутствии репортера, я знаю точно, что ваше присутствие выбьет ее из колеи.

Клайнсингер вернулся к прерванному разговору, который нарушило вторжение Овертона, как обычно, без всякого перехода. Он продолжал, не меняя тона:

— Мне известно, что существует такая штука, которая называется неотражающее стекло. Такое стекло можно встретить в любом музее мира. Вот что мне нужно. Пусть достают, где угодно. Полотно нужно поместить под стекло, чтобы оно потом треснуло. Его надо осветить так, чтобы его можно было увидеть. Я хочу видеть картину, а не отражение света прожектора. Что-нибудь еще?

Он бросил взгляд из-под тяжелых век на Овертона. У Овертона возникло ощущение, что Клайнсингер смотрит на него, как на надоедливого комара, которого отгоняет рукой, но тот упрямо продолжает жужжать у его уха.